Скитальцы

Кнут Гамсун

А вот отношение Эдеварта к хозяину, несмотря ни на что, было иным: во времена своего величия этот человек тоже не чурался мошенничества и обмана, теперь же он бился, как вытащенная из воды рыба, но даже сегодня безграничное тщеславие не покидало его. Эдеварт сам не понимал, почему в нём вдруг проснулось сострадание к хозяину, уж не потому ли, что он и себя считал причастным к его разорению, кроме того, он по-простецки сострадал этому разорившемуся богачу. Он вспомнил, как во времена его детства один ленсман из-за пьянства лишился в Поллене своей должности, Эдеварт тогда плакал от жалости к ленсману и молил Бога помочь ему. По слухам, доходившим до Эдеварта со всех сторон, дела Кноффа

шли из рук вон плохо, мадам Кнофф похудела и осунулась — теперь ей приходилось помогать йомфру Эллингсен по хозяйству. Сам Кнофф по-прежнему ходил с золотой цепочкой на жилетке и золотыми часами, но скоро должен был лишиться и их.

Эдеварт начал всерьёз беспокоиться за своё жалованье; кто знает, сможет ли Кнофф рассчитаться с ним, как положено, а если нет, что тогда ему делать? У него было хорошее платье, карманные часы и новое золотое кольцо, но ведь помимо этого — ничего. Правда, теперь он стал хозяином Доппена. Но зачем ему эта усадьба? Ладно, будь что будет, на худой конец всегда можно вернуться в Поллен и пойти зимой на Лофотены, как раньше; во всяком случае, он решил быть покладистым при расчёте и не спорить с хозяином, которому сейчас и так приходилось не сладко. Больше он ничем не мог помочь Кноффу.

В воскресенье он взял взаймы лодку и отправился «к себе», в Доппен. Зелёный залив стал серым. Дом стоял пустой, загонов для скота больше не было, только водопад шумел по-прежнему. Эдеварт постоял на сеновале, вспоминая всё, что он там пережил, потом закрыл ворота и пошёл в чулан; оказалось, что Лувисе Магрете оставила ему покрывало. Господи, как будто ей не о чем было думать накануне отъезда! Он осторожно свернул покрывало и унёс с собой; в дровяном сарае по-прежнему стоял его лом, но Эдеварт не стал его трогать — камни на лугу так никто и не убрал.

Когда-то здесь жили люди, они пустили корни в этом доме, здесь они горевали и радовались, теперь же дом опустел. Кругом тишина, ни звука, только шум водопада в лесу. Оборванные корни тянутся за скитальцами туда, куда они уехали, но здесь этого не видно...

В понедельник утром Эдеварт пошёл в лавку, покупателей там не было. Младший приказчик Магнус снимал с полок оставшиеся рулоны ткани, смахивал с них пыль и клал обратно, для этой работы за глаза хватало одного человека.

Эдеварт постучал и вошёл в контору, поздоровавшись, он спросил: Может, мне теперь лучше уехать, как по-вашему?

По-моему, тебе следует остаться, ответил Кнофф. Хочешь, чтобы я тут крутился один? И что только творится с людьми? На носу рождественская торговля! Однако Кнофф тут же ухватился за его слова: Значит, ты хочешь уехать? Ладно, тогда давай рассчитаемся! Мы так ничего и не решили про этот невод для сельди, но давай начнём с конца: сколько времени ты проработал в лавке и сколько времени у тебя ушло, чтобы отдраить и покрасить шхуну? Кнофф с воинственным видом взял карандаш, готовясь отстаивать свою выгоду.

За это я денег с вас не возьму, сказал Эдеварт. И когда Кнофф с удивлением поднял на него глаза, объяснил: Это и работой-то назвать нельзя.

Из Кноффа словно выпустили воздух, воевать было не с кем. Он улыбнулся почти грустно: Первый раз кто-то из моих людей по своей воле отказывается от платы за работу; напротив, обычно все считают, что я плачу слишком мало.

Эдеварт дорого дал бы сейчас, чтобы быть чистым перед хозяином, не чувствовать вины перед ним. Он не сомневался, что люди Кноффа использовали его каждый на свой лад, обманывали, как могли, и спекулировали на его тщеславии. Ничего удивительного, что хозяину приходилось быть начеку и пользоваться приёмами своих служащих! Эдеварт был растроган и всё простил Кноффу. А ведь совсем недавно тот же Эдеварт задирал

нос перед людьми и никому не давал спуску, теперь же он смирился. Что с ним, неужели он спятил? Этот богатый предприниматель Кнофф был вынужден постепенно свернуть своё дело, остался почти что ни с чем, последний год сильно состарил его, он больше не выглядел важным барином, к тому же он был небрит, и Эдеварт заметил у него в ушах кустики седых волос. Выглядел Кнофф жалко. Однако хозяин не сдался, неожиданно грустная улыбка пропала с его лица, он, как обычно, сделал вид, что спешит, вынул свои золотые часы, взглянул на них и снова закрыл: Значит, жалованье за шесть с липшим месяцев. Не мешай мне! Он что-то посчитал на бумаге. Не переставая писать, сказал: Этот невод — я уж и не знаю... управляющий так и не выяснил, сколько я в своё время за него отдал. А сколько бы ты заплатил за него?

Эдеварт пожал плечами.

Кнофф: Положим за него десять дилеров, согласен?

Эдеварт: Хорошо, спасибо. Если, по-вашему, это справедливо...

Кнофф щедро рассчитался с Эдевартом. На прощание он сказал: Мне жаль, что ты уезжаешь! И строго прибавил: Возвращайся ко мне, вот наладятся дела, и возвращайся.

Дома Эдеварта ждало много новостей, одна из них была просто жуткая, она так напугала людей, что весь Поллен и окрестные селения бурлили, как море во время шторма.

Кто бы подумал, что некоторые уважаемые люди способны жить, тая страшные злодеяния до самой смерти и Божьего суда! Жители Поллена негодовали, они не привыкли к такому. Год за годом они, поеживаясь от страха, пели песню о жестоком убийстве, совершённом где-то в Страсбурге; они помнили Андреаса Менсу, который был казнён на Лофотенах, за десять округов отсюда; не забыли они и о девушке Эллен, задушившей своего ребёнка, но и это случилось не у них, а в соседнем приходе. Даже старые времена не оставили ни одного предания о жестоких злодеях и преступлениях, которые совершились бы на их бедном и мирном клочке земли, — теперь пришла очередь Поллена.

Совсем недавно арестовали и увезли в тюрьму Ане Марию.

Эдеварт со всех сторон слышал историю об угрызениях совести и признании Ане Марии. В летнее время, когда было светло, она с грехом пополам ещё несла свой крест и даже не сгибалась под ним, но с наступлением осенней темноты душа Ане Марии надломилась. Началось с того, что однажды ночью она страшным криком перебудила всех соседей, а когда сбежался народ и зажгли свет, она встала с постели и, как была, в одной рубахе, призналась перед своим мужем Каролусом и другими людьми, что виновна в смерти шкипера Скору, погибшего в болоте полтора года тому назад.

Неслыханное дело! Люди решили, что ей это приснилось. Видать, к ней вернулась прошлогодняя болезнь, когда она была как дурочка и разговаривала сама с собой, но Ане Мария поведала столько подробностей, что ни у кого не осталось сомнений в её вине. Позже она повторила своё признание перед пастором и судьёй, она ни в чём не запиралась и хотела понести наказание. Но даже после этого Ане Мария держалась гордо и с достоинством, нет, она не пала духом, она плакала, словно её хлестали розгами, но не жаловалась. На вопрос судьи, имела ли она что-нибудь против шкипера Скору, Ане Мария ответила: Нет, напротив! А на вопрос, почему же тогда она дала ему погибнуть, сказала, не моргнув глазом: Он хотел овладеть мной, но не проявил должной настойчивости! Словом, Ане Мария явила такое бесстыдство, что судья только головой покачал; даже вдова Юсефине из Клейвы и молодуха Берет, не отличавшиеся примерным поведением, казались невинными овечками по сравнению с Ане Марией. Не будь всё столь страшно, они бы захихикали, прикрыв рот рукой.