Скитания
Шрифт:
– Послушай, Джордано, если тебе будет грозить беда, постарайся пробраться к нам. Здесь можно жить в безопасности. Испанцам у нас нечего делать, папские сбиры [175] сюда не доберутся, а если и явятся, то их здесь убьют.
– Спасибо, друг, в случае нужды я не забуду твоего предложения.
– И еще вот что скажу тебе, – застыдившись, молвил Ронка, – и это будет в первый и последний раз, но в моем сердце останется до могилы. Бог сотворил мое тело, а ты создал душу – и я чту тебя наравне с Богом!
175
Сбиры –
И, точно испугавшись чрезмерности своих слов, немыслимых в устах священнослужителя, Ронка повернулся и быстро пошел к морю, и долго еще видел Джордано его золотистую голову, мелькавшую среди кустов.
Вскоре после возвращения из Сан-Микеле Бруно защитил докторскую диссертацию в Римском университете и получил право подписываться гордым титулом, высоко ценимым во всем христианском мире: «Римский доктор богословия».
Возвращаясь из Рима, Джордано имел необычайную встречу.
С тех пор как Джованни Бруно ушел из дома, Джордано всегда присматривался к нищим и странникам, попадавшимся на дорогах. В нем жила неистребимая надежда найти отца.
Вблизи Террачины Бруно завидел сидевшего у края дороги нищего старика и направился к нему. Оказалось, что старик был слеп. Его поведение удивило Бруно. Он не клянчил назойливо подачку, как другие, а читал стихи, двигая в такт худыми слабыми руками. Что-то в фигуре слепца, в созвучии стихов показалось Джордано знакомым. Он слез с мула, подошел…
Боже праведный! Эти впалые щеки, опаленные безжалостным солнцем Италии, эти провалившиеся незрячие глаза, длинные седые волосы, запорошенные тонкой пылью проезжих дорог… Было во всем этом что-то бесконечно жалкое, приниженное, но знакомое, родное…
– Учитель! Крестный!.. – воскликнул потрясенный Бруно.
Слепец вздрогнул, попытался приподняться. Недоверчивая радость начала проступать на его изможденном лице, но он еще сомневался.
– Это грёза… видение… – бормотал несчастный. – Этого не может быть!..
И вдруг он встал, преображенный, и, высоко подняв голову, произнес:
– «Куда безумно мчимся мы? Дерзанье…»
– «…нам принесет в расплату лишь страданье!» – подхватил Джордано запомнившиеся с детства стихи Лодовико Тансилло, и голос его смолк, прерванный рыданием.
– Да, это он… Это мой Фелипе!
Слепой шагнул вперед, и крепкие объятия приняли его.
Тансилло, не помня себя от счастья, ощупывал исхудалыми руками лицо Джордано. Точно боясь, что сладостное видение исчезнет, слепец обхватил шею Бруно и что-то шептал едва слышным голосом.
– Учитель, милый учитель! – воскликнул Бруно. – Как вы здесь оказались в таком положении?
– Судьба! – скорбно ответил Лодовико. – «Дерзанье принесет в расплату лишь страданье…» Я дерзнул быть патриотом, и вот награда! Когда меня поразила слепота, друзья давали мне средства к жизни… Но смерть унесла самых преданных и главного среди них, твоего дядю Джакомо. Иные разбрелись, попали в тюрьму или отправились странствовать, как твой отец. И вот я на дороге… Ну что же, Бог утешил меня, послав последнюю земную радость. Прощай, Фелипе!
Джордано показалось, что его сердце обдало холодом.
– Почему вы прощаетесь со мной, учитель?
– А что ты будешь
Джордано горячо прижал к себе старика:
– Крестный, я найду вам кров!.. Вас приютит мой друг Алессо!
Крупные слезы покатились из незрячих глаз Лодовико Тансилло.
Джордано отвез поэта в ближнюю тратторию, накормил, купил ему одежду… На следующий день Бруно нанял второго мула, и они вместе поехали в Неаполь. Взаимным расспросам и рассказам не было конца.
Бруно устроил синьора Лодовико вблизи монастыря и послал письмо Алессо. Через несколько дней сельский патер появился в келье Бруно. Он был вне себя от радости и гордости, что понадобился Джордано, что именно к нему обратился друг за помощью.
Увозя Тансилло, он говорил:
– Я рано потерял отца, синьор Лодовико, и вы будете моим отцом, а детишкам сестры Виветты наставником и добрым дедушкой…
Старик плакал от счастья.
Глава шестнадцатая
Сто тридцать пунктов
Поздней осенью 1575 года римский доктор богословия, достопочтенный отец Джордано Бруно сидел за письменным столом в келье из двух хорошо обставленных комнат, которая сменила его скромную студенческую каморку. Бруно было только двадцать семь лет, но годы уже провели первые морщины на его высоком лбу, разбросали ранние нити седины в русых волосах.
Джордано был погружен в тягостное раздумье. Утром этого дня его предупредили, что ему надлежит предстать перед судом святейшей инквизиции. Бруно догадался, что обязан этим дону Марио, на днях вернувшемуся из Рима.
Молодой ученый не ошибся. Борьба между аббатом и приором длилась уже много месяцев. Бруно критиковал догматы католической веры слишком часто и резко, и замять дело было невозможно. Но мессер Паскуа настаивал на том, чтобы обсудить взгляды Джордано в капитуле, где у аббата было большинство и приговор оказался бы не слишком суровым. Дон Марио требовал суда инквизиции. Не получив успеха на месте, приор поехал в папскую столицу и там с помощью покровителей-иезуитов добился своего.
Продолжать защищать Бруно стало опасно, и лицемерный аббат круто изменил позицию. Он не только отрекся от своего любимца, но и заявил, что ошибался в Бруно и считает правильным указ монсеньера прокуратора.
В основу обвинения лег пространный донос, состряпанный тремя иезуитами – Порчелли, Монтальчино и Ромеро.
Обвинение, предъявленное Бруно, включало целых сто тридцать пунктов. Недаром церковники копили «улики» целыми годами. Среди пунктов были и очень серьезные, где Бруно обвинялся в отрицании самых основ христианской веры, а были и смехотворно мелочные, вписанные, по-видимому, лишь для счета.
Заседание открылось в обширном низком подвале, тускло освещенном масляными светильниками. Судьи сидели за столом, покрытым черным сукном. Посредине массивной глыбой возвышался главный инквизитор, мессер Эрколе да Лукко, дворянин знатного происхождения, родственник герцогов Феррарских. В его суровых чертах не выражалось ни злобы, ни нетерпения: казалось, они были изваяны из камня, как у истукана, воздвигнутого бог весть когда на кургане в безлюдной степи. Остальные двое судей, незначительные монахи, во всем повиновались грозному начальнику.