Скопин-Шуйский
Шрифт:
Скопин замечал, что самозванец был хорошим оратором, любил экспромты, у него был острый ум и он часто использовал в своих рассказах примеры из истории других народов. Однажды он сообщил, что Александр Македонский был человеком «великих достоинств и храбрости», потому он и по смерти ему друг. И тут же добавил, что об одном сожалеет: нет великого полководца в живых, а то бы он с ним померился и славой, и храбростью. Видно, его собственный жизненный опыт был немалым, он многое видел и многое пережил, приходилось ему терпеть пренебрежение и попреки в своем восхождении к власти, иначе как объяснить его реплику в разговоре с поляками: «Монархи любят предательство, но сами предателями гнушаются»?
Впрочем, его разговоры отличались не только остроумием, но порой и «легкостью в мыслях необыкновенной», заставляющей нас вспомнить о другом знаменитом «самозванце» — уже не русской истории, а русской литературы. Явно авантюрными и беспечными выглядят планы самозванца на будущее. Вот он разговаривает с отцом Каспаром Савицким и сообщает о своем намерении «открыть в Москве иезуитские школы, снабженные опытными наставниками». На осторожное замечание иезуита о том, что «этого нельзя сделать вдруг, по причине неимения учеников», он отвечает, что «непременно хочет». Затем его мысль перескакивает неожиданно на столь любимое им военное поприще: он говорит о своем многочисленном войске в 100 тысяч человек и прибавляет, что «он еще не решил, против кого вести это войско, — против язычников и неверных», имея в виду турок, «или против кого другого» [140] . Такая вот внешняя политика, о направлениях которой остается только догадываться, потому что не пройдет и двух дней после упомянутого разговора, как самозванца уже не будет в живых.
140
Из рукописи ксендза Я. Велевицкого // Жолкевский.Прил. № 44. С. 174.
Однако при всей авантюрности его характера и несомненной хлестаковщине в поведении он не оставляет впечатления карикатурного типа. Образ разорителя России, щедро раздающего территории и богатства казны в угоду иностранцам, мало похож на подлинного человека, назвавшегося Дмитрием Ивановичем. Как это нередко случалось с иноземными правителями, получавшими власть в России, с самозванцем после восшествия на престол произошла метаморфоза: он забыл о своих прежних обещаниях и начал действовать в интересах России.
В письмах он постоянно уверял и папу, и польского короля в дружбе и любви к ним. Он расплатился с долгами своего тестя и своими собственными перед королем Сигизмундом III, но на требование отдать Северскую землю ответил отказом. С предложением короля объединить Польшу и Россию в подобие конфедерации — давняя мечта поляков — самозванец согласился, но никаких действий вслед за этим не последовало. Так же как и за обещанием Лжедмитрия помочь польскому королю воевать Швецию. К тому же от польского короля он потребовал называть себя императором, о папе начал отзываться без должного уважения; обещание открывать костелы в России уравновесил посылкой во Львов соболей для устроения там православной церкви.
Особенно горячо Скопин поддерживал заботу царя о служилых людях. Им удвоили земельные и денежные оклады, царь проявлял внимание к их просьбам, одаривал наемных иностранных солдат. «Все государи славны солдатами и людьми-рыцарями, ими они стоят, ими государства распространяются, монархии утверждаются, они — врагам гроза…» — не раз слышал от царя князь Михаил Скопин [141] . Кто, как не он, воспитанный на рассказах об обороне Пскова отцом и дядей, выросший среди тех, кто не щадил своей головы и живота на благо Отечества, мог оценить эти слова царя?
141
Записки Станислава Немоевского. С. 65.
Скопину нравились ловкость и храбрость молодого царя, который был прекрасным наездником. Лжедмитрий чаще ездил верхом, чем в карете, не допускал, чтобы его подсаживали в седло, легко садился на коня сам. Очень любил объезжать норовистых коней и охотиться. Во дворце долго обсуждали случай на охоте, когда царь один отважился пойти на огромного медведя [142] . Да и царь с удовольствием оглядывал огромного роста и богатырского сложения мечника, стоявшего в нарядных одеждах у трона. «Перед царем с каждой стороны стояли по два человека, которые имели платье, шляпы и сапоги белые и которые держали в руках символы государства. Пятый же, стоявший подле самого царя, держал обнаженный меч» [143] . Могучая фигура Скопина придавала величавость и самому царю, не вышедшему ростом и имевшему отнюдь не царственную внешность: «естеством плоти зело не зрачен и скупоростен», как сказал о нем современник. Свита, как известно, делает короля.
142
Буссов.С. 284.
143
Из рукописи ксендза Я. Велевицкого.
Но вот с тем, что Лжедмитрий, «будучи человеком проницательным, сразу оценил его (Скопина. — Н. П.)незаурядные способности», как пишет Р. Г. Скрынников [144] , согласиться трудно. Судя по финалу своего короткого царствования, проницательностью-то самозванец как раз и не отличался.
В соответствии с высоким чином великого мечника и родовитостью Скопину было положено содержание: 600 рублей в год. Сумма значительная для того времени, особенно в сравнении с невысокими, как отмечали все иностранцы, ценами на продовольствие. Четверть ржаной муки — это примерно 65 килограммов — стоила в то время 30 копеек, пуд коровьего масла — 60 копеек. Бычка четырехлетку можно было купить за рубль. Кафтаны из привозной материи, «сукна англицкого», стоили дорого: штука (рулон) оценивалась в 8 рублей. Шуба на соболях, крытая бархатом, могла стоить 70 рублей и выше [145] . Конечно, шуба с царского плеча стоила гораздо дороже — несколько тысяч рублей, но таких на базаре не продавали.
144
Скрынников Р. Г.Самозванцы в России в начале XVII в. Новосибирск, 1987. С. 154.
145
Мельникова А.Булат и злато. М., 1990. С. 6.
Назначенное мечнику содержание было высоким, но не исключительным — члены Боярской думы традиционно получали в год от 100 до 1200 рублей, в зависимости от чина. Наравне со Скопиным-Шуйским — по 600 рублей — получили двое других Шуйских, возвращенных из ссылки через полгода и вновь вошедших в Думу, — братья Василий и Дмитрий. Ивану Шуйскому назначили чуть меньше — 500 рублей, Михаилу Татищеву и князю Ивану Воротынскому по 300 рублей; столько же получал посольский дьяк Афанасий Власьев. Важно заметить, что больше Шуйских, если верить сведениям иностранца [146] , положено было окладу только возглавлявшему Думу князю Федору Мстиславскому — 700 рублей в год. Однако напомним, что отнюдь не деньги были главной ценностью того времени, а земельные владения с крестьянами, которые и составляли основной доход Михаила Скопина и его матери.
146
Записки Станислава Немоевского. С. 151.
Проходная пешка
Служба стольника Скопина при самозванце началась с поручения привести к присяге жителей пограничного Ивангорода. Какое место занимал этот город во внешней политике России, а сама Россия в международных делах при царе Дмитрии Ивановиче? Посмотрим на сложившуюся к началу XVII века комбинацию фигур на шахматной доске европейской политики.
Одним из главных направлений внешней политики России по-прежнему было северо-восточное, балтийское. В те годы два противника русских интересов на Балтике — Швеция и Польша — были заняты войной между собою: Сигизмунд III и его дядя Карл IX оспаривали друг у друга шведский престол. Однако в перипетиях борьбы с Польшей шведский король не забывал о России.
В основе планов Швеции лежала так называемая «восточная программа», разработанная еще в середине XVI века. Она состояла в том, чтобы овладеть Кольским полуостровом, русским побережьем Финского залива и Ливонией. «Вся русская политика Карла IX в Смутное время была направлена исключительно к территориальному расширению Швеции на востоке, к обеспечению своего положения со стороны Москвы, к обессилению последней на балтийском и финском побережьях» [147] . Достигнув этой цели, Швеция окончательно отрезала бы выход России на запад и начала бы полностью контролировать ее международную торговлю. «Балтийское море наше и мы в том вольны» — так была выражена шведами идея «прибалтийского барьера», их желание видеть Балтийское море внутренним шведским озером. Эта линия станет ведущей в шведской политике в XVI–XVII веках.
147
Форстен Г. В.Балтийский вопрос в XVI–XVII вв. СПб., 1894. Т. 2. С. 88.