Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста)
Шрифт:
XXXVII
Я прошел через все подробности приличного «потрясения», трогательной скорби и притворного сочувствия общества к внезапной смерти моей жены. Никто в действительности не огорчился этим; мужчины поднимали брови, пожимали плечами, чрезмерно курили папиросы и меняли тему разговора, ибо эта была слишком неприятна и уныла; женщины были рады избавиться от слишком красивой и слишком возбуждающей восхищение соперницы, и большинство фешенебельной публики с восторгом толковало о трагических обстоятельствах ее кончины. Обычно люди редко искренне огорчаются, когда исчезает какой-нибудь блестящий член общества: остается вакансия для мелюзги. Будьте уверены, если вы по несчастию знамениты красотой, умом или тем и другим вместе, половина общества желает вашей смерти, а другая половина старается сделать вас возможно более несчастным, пока вы живы.
Чтобы причинить утрату своей смертью, нужно быть любимым глубоко и не эгоистично;
Условности закона, приличия и порядка были до конца соблюдены — всем было заплачено (что составляет главное), и все, мне думается, были удовлетворены.
Похороны порадовали души всех гробовщиков — так они были поразительно расточительны. Цветочные магазины разбогатели от бесчисленных заказов на гирлянды и кресты из самых дорогих цветов. Когда гроб принесли к могиле, его не было видно изза покрывавших его цветов. Но среди всех этих «символов любви» и трогательных надписей, сопровождавших белые массы лилий, гардений и роз, символизировавших, как предполагалось, невинность и прелесть отравленного тела, не было не одного искреннего сожаления, ни одного непритворного выражения истинной скорби. Лорд Эльтон представил достаточно убитую физиономию достойного родительского горя, но, думаю, он не был удручен смертью дочери, разве только жалел, что она была препятствием для его женитьбы на Дайане Чесней. Мне кажется, что сама Дайана была опечалена, насколько может быть чем-нибудь опечалена такая легкомысленная маленькая американка, хотя будет правильнее сказать, что она была скорее испугана. Внезапная смерть Сибиллы ошеломила и встревожила ее, но я не уверен, что она огорчила ее.
Какая огромная разница между неэгоистичной горестью и чувством нервного личного потрясения! Мисс Шарлотта Фитцрой приняла известие о смерти племянницы с тем удивительным мужеством, которое часто характеризует религиозных старых дев в известном возрасте. Она оставила свое вязанье и сказала: «Да будет воля Господня!» — и послала за своим любимым духовником. Он пришел, просидел с ней несколько часов, попивая крепкий чай, а на следующее утро в церкви удостоил ее причастия. Сделав это, мисс Фитцрой продолжала свой безупречный и правильный образ жизни, нося то же добродетельное сокрушенное выражение, как всегда, и не выказывая каких-либо других признаков чувства. Я как опечаленный муж-миллионер, без сомнения, был самым интересным лицом в драме; я знал, что я был отлично одет, благодаря моему портному и предупредительной заботливости главного гробовщика, который в день похорон подал мне черные перчатки, но в сердце я чувствовал себя лучшим актером, нежели Генри Ирвинг. Лючио не присутствовал при погребении; он написал мне из города коротенькую записку с соболезнованием и намекнул, что уверен, что я пойму, почему он отсутствует. Я, конечно, понял и оценил его уважение, как я думал, ко мне и моим чувствам; Однако, как это ни покажется странным и несообразным, я никогда так не желал его общества, как тогда! Между тем похороны моей прекрасной и неверной жены были блистательны: красивые лошади тянули кареты с коронами длинной вереницей от хорошеньких прогалин Варвикшира до старой церкви, живописной и мирной, где священник со своими помощниками, в свежевыстиранных стихарях, встретили обремененный цветами гроб обычными приличествующими случаю словами и предали его земле. Присутствовали даже репортеры, которые не только описывали сцены, каких не было, но даже послали в свои почтенные журналы фантастические рисунки церкви. После церемонии мы, «оплакивающие», вернулись в Виллосмир завтракать, и я хорошо помню, что лорд Эльтон рассказал мне за стаканом портвейна новый рискованный анекдот прежде, чем мы встали изза стола. В помещении для прислуги гробовщикам было устроено нечто вроде праздничного банкета; и, приняв все это к сведению, я заключил, что смерть моей жены доставила многим большое удовольствие и наполнила деньгами несколько приготовленных карманов. Она не оставила пробела в обществе, который было бы нелегко заполнить: она была просто одной бабочкой из тысячи — может быть, более изысканно окрашенной и более беспокойной на лету, но никогда о ней не судили иначе, как о бабочке. Я сказал, что никто искренне не пожалел о ней, но я ошибся. Мэвис Клер была неподдельно, почти глубоко огорчена. Она не прислала цветов на гроб, но пришла сама на похороны и стояла немного вдалеке, безмолвно ожидая, пока не засыпали могилу, и затем, когда «фешенебельный» поезд провожающих покойницу двинулся от церковного двора, она подошла и поставила белый крест из лилий собственного сада на свеженасыпанную землю. Я заметил ее поступок и решил, что прежде, чем я уеду из Виллосмира на Восток с Лючио (так как моя поездка была отложена на неделю или на две изза смерти Сибиллы), она узнает все.
Пришел день, когда я привел в исполнение это решение. Это был холодный и дождливый день, и я нашел Мэвис в ее рабочем кабинете, сидящую у яркого огня с крошечным терьером на коленях и верным сенбернаром, распростертым у ее ног. Она была погружена в чтение книги, и за ней наблюдала мраморная Паллада, непоколебимая и строгая. Когда я вошел, она встала и, отложив книгу, вместе с маленькой собачкой двинулась, чтобы встретить меня с симпатией, светившейся в ее ясных глазах, с безмолвной жалостью в трепещущей линии ее нежного рта. Было отрадно видеть, какую горечь она чувствовала за меня, и было странно, что я сам не мог чувствовать горечи. Обменявшись в замешательстве несколькими словами, я сел и безмолвно следил за нею, пока она занялась дровами в камине, чтобы заставить их ярче запылать, и мгновение избегала моего взгляда.
— Я полагаю, вы знаете, — начал я с грубой прямотой, — что история с усыпительной микстурой — выдумка для общества? Вы знаете, что моя жена сама намеренно отравилась?
Мэвис взглянула на меня со смущенным и сострадательным выражением.
— Я опасалась, что это так… — начала она нервно.
— О, тут ничего нет, чтобы опасаться или надеяться, — сказал я с бешенством. — Она сделала это. И можете ли вы догадаться, почему она это сделала? Потому, что она обезумела от своей порочности и сластолюбия, потому что она любила преступной любовью моего друга Лючио Риманца.
У Мэвис вырвался легкий болезненный крик, и она села, бледная и дрожащая.
— Я уверен, что вы можете быстро читать, — продолжал я. — Литераторы имеют способность быстро пробегать книги и в несколько минут схватить их главную суть. Прочтите это, — и я протянул ей свернутые страницы предсмертной исповеди Сибиллы. — Позвольте мне остаться здесь, пока вы узнаете из этого, какого рода женщина она была, и судите сами, достойна ли она, несмотря на свою красоту, сожаления!
— Простите, — сказала мягко Мэвис, — я бы не хотела читать то, что не предназначалось для моих глаз.
— Но это предназначалось для ваших глаз. — возразил я нетерпеливо. — По-видимому, это предназначалось для всех — это никому не адресовано. Тут есть упоминание о вас. Я прошу — нет, я приказываю, чтобы вы прочли это! Мне нужно ваше мнение, ваш совет. Быть может, по прочтении вы подадите мне мысль о какой-нибудь эпитафии, которую я написал бы на монументе, который я собираюсь воздвигнуть в ее священную и дорогую память!
Я закрыл лицо рукой, чтобы скрыть горькую усмешку, выдававшую мои мысли, и толкнул к ней рукопись. Очень неохотно она взяла ее и, медленно развернув, принялась читать.
На несколько минут воцарилось молчание, нарушаемое только потрескиванием дров в камине и мерным дыханием собак, которые теперь обе лежали, распростертые перед огнем. Я украдкой смотрел на женщину, славе которой я завидовал — на воздушную фигуру, на корону шелковистых волос, на изящное опущенное лицо, на маленькую белую классическую ручку, державшую исписанные листы так твердо и в то же время так нежно, — настоящую руку греческой Психеи; и я думал, какие близорукие ослы — многие литературные люди, которые полагают, что могут не допустить таких женщин, как Мэвис Клер, к приобретению всего, что может дать слава. Такая головка, как ее, хотя и покрытая светлыми локонами, не была ли предназначена своей прекрасной формой для покорения более слабых умов мужчин и женщин? Этот решительный маленький подбородок, который деликатно обрисовывался при свете огня, обнаруживал силу воли и неукротимое высокое стремление своей владелицы. А добрые глаза, нежный рот — не говорили ли они о самой сладкой любви, о самой чистой страсти, какие когда-либо находили место в женском сердце? Я забылся в мечтательной задумчивости; я думал о многих вещах, имевших мало отношения к моему прошедшему и настоящему. Я понял, что время от времени, с длинными промежутками, Бог создает женщину-гения с умом мыслителя и с душой ангела, и что такая женщина является роком для всех смертных, менее божественно одаренных, и славой для мира, в котором она живет.
Размышляя так, я наблюдал за лицом Мэвис Клер, и я видел, что ее глаза наполнились слезами, когда она читала. Почему она плачет, дивился я, над «последним документом», ничуть не тронувшим меня? Я почти содрогнулся, как бы пробудившись ото сна, когда ее голос, дрожащий от скорби, нарушил тишину; она вскочила, глядя на меня так, будто бы она видела какое-нибудь страшное видение.
— О, неужели вы так слепы, — крикнула она, — что не видите, что это означает? Разве вы не можете понять? Разве вы не знаете вашего злейшего врага?