Скоро будет весна
Шрифт:
Иногда штурвал двери, дернувшись, медленно поворачивался, могучая дверь туго и скупо отворялась, и всовывался кто-нибудь из мужиков, а комнату наполнял шум туннелей: где-то раздавались взлаивания и визги туннелеходов, ухали и сбрасывали воздушную волну дальние заводы, и грохотали по риф-ленке ноги прохожих, и трещала свалка в одном из полеречных проходов, вздуваясь призрачным огнем, и что-то вдруг начинали говорить по общей трансляции, и уходили вдаль цепочки огней.
Мужик спрашивал отца про командные блоки или безволновые элементы, и в дверь тянуло холодом и карбидным дымом. Если к тому времени карга Стружиха не уходила еще, то она непременно выскакивала из кухоньки и костерила мужика за холод и вонь. Хромой делал квадратные глаза, шипел: «Спасайся, кто как может!» — или командовал зычно: «В атаку, повзво-одно-о-о…» Недовольный мужик тянул на себя дверь и исчезал, Стружиха озлобленно лаялась на Хромого, а тот вытягивался фельдфебельски перед ней, смешно приставив кривую ногу, и преданно ел старуху глазами, а мальцы укатывались к змеевикам и выпускали в одеяла сдавленный смех.
Утром, когда отец и Хромой, наевшись, уходили на свою электростанцию, Стружиха выпихивала мальцов за дверь — им пора было в школу. Мальцы топали туда напрямик, через насосные и мастерские, между ковшами с тяжелой синеватой стружкой, по лужам зеленоватой смазки, по переходам и спускам, по узким мосткам вдоль клепаных цистерн и сварных многосложных колонн и ферм. Они брели по неровно вспученной рифленке, глазея на неприступных мужиков-монтажников и ныряя под стремительные моторные ремни вытяжной вентиляции.
По пути Кубыраш оставался в детском боксе на пятом проходе и долго махал им вслед из-за покрашенной в желтое решеточки, а потом усатая тетка уводила его за оцинкованную дверь.
Мальцы по чугунным ступенькам поднимались на эстакаду, переходили через рельсовые пути, там, над рельсами, под самой эстакадой пристроена была прозрачная будка, где сидел в темноте едва различимый диспетчер и что-то говорил в микрофон. Его слова громыхали над путями, повторялись неоднократно эхом и исчезали где-то в туннелях, на путях вдруг начинали сцепляться вагонетки, перекатывались, сдержанно постукивая, составы, вздрагивала эстакада, а перед диспетчером в неосвещенной будке, мигнув, меняли расположение многочисленные красные, зеленые и желтые огоньки. Старшая, Тень, зачарованно глядела на них, Штевенек вертелся и высматривал в туннелях дальние составы, а Штырь сосредоточенно глядел вниз на рельсовые стрелки, жестяные указатели и пробегающие вагонетки.
Дальше шли по галерее и около завода поднимались на другую галерею, но прежде опять останавливались возле стеллажей с оранжевыми от ржавчины колесами и пялились сквозь частые скрещения эстакады на громадный завод, что начинался отсюда. В глубинах завода было темно, хотя и горело наверху множество ртутных ламп; там над конструкциями и мостками возвышались железными спинами машины и шевелили время от времени мгновенно и тяжко малозаметными своими лапами; и тотчас, ухнув, гремело что-то; клочья и щупальца пара дыбом взлетали, и шипели оглушительно, и горбились над машинами, и наливались кровью; и весь завод наполнялся вдруг приближающимся заревом; и раскаленный лист мелькал среди черных конструкций ослепительным призраком и угасал в пасти самой широкой машины. Штырь важно объяснял Штевеньку происходящее, тот вытягивал шею и кивал. Какой-нибудь мужик в черной куртке и тяжелом шлеме топал по мосткам и глядел на них, и вроде б улыбался даже грязными морщинами, — тогда Тень вспоминала про школу, можно было нарваться на выговор от долговязого учителя. Они карабкались на вторую галерею, а там наверху, над заводами и туннелеходами уже валила ребятня и галдела, и Штырь пихал знакомцев, а Штевенек пугливо озирался — его самого часто пихали, а он — не мог. Умен был, но робок и плаксив, но то, что Штырь — тот тоже был умен, но спуску не давал никому.
Однажды долговязый учитель сказал, что планета живет по непериодическим законам — и это было непонятно. Тогда он объяснил, что один раз весна была и один раз, давно совсем, было испепеляющее, бесконечно долгое, на четыре поколения, лето без весны и осени, а другой раз лета не было — и все это ничего не значит, что будет потом — неизвестно.
Вот это уже было понятней и хуже.
Учитель сказал им, что личинки драконов, возможно, просто очередная фаза превращения, что драконы, возможно, и были личинками этих личинок, что каменные черепахи, может быть, рассыплются на тысячи мелких гадов и уйдут в плоскогорье с побережья — ведь мы ж не знаем ничего о будущем, потому что прошлое не повторялось ни разу, потому что четыре солнца и одна планета не должны следовать периодическим законам.
Это было уже совсем скверно, ведь Хромой говорил то же самое, хотя долговязого учителя очень не одобрял. И Тень опечалилась, и думала об этом по пути домой, и почти не смотрела на завод, как бежит сияющий металл, освещая мимоходом высоченный, в переплетах и путанице, потолок.
Вечером, когда отец мылся возле крана, а Хромой лопал из миски суп, чавкая и прихлебывая, Тень рассказала про это. Отец поморщился, вытерся полотенцем, а Хромой изумленно огляделся и сказал, обращаясь наверх, к Штырю:
— Ну вот где ж у него мозги, у долдона этого! — и бросил ложку в суп.
Отец засмеялся примиряюще:
— Брось ты! Хромой, кончай! — и, обняв Тень, заговорил — Да что ты, ей-богу, ну конечно, все может быть, да только если бы был хоть один непериодический закон — у нас бы ни одна машина не работала бы. Все повторяется, — улыбался отец, — только по-другому немножко, понимаешь? — и опять обнимал ее. — Брось, брось! Ты уж прямо всему так и веришь!
И в этот вечер отец долго рассказывал про то, как наступит весна и мальцы вылезут из пещер, из железного города, потому что снаружи станет тепло и тихо, и желтое солнце вместе с синим будут стоять в небе с самого утра, и теплое море, в котором можно купаться до одурения, будет отливать чистейшим изумрудом и долго катить по песчаному пляжу каждую волну, низкую и поющую пеной и пузырьками. Можно будет, говорил отец, подниматься на скалы и уходить по плоскогорью, туда, где начинаются зеленые холмы и дует бесконечный ветер, или не уходить, а босиком бродить над обрывом, пугая кузнечиков, и смотреть в море, и из-под ног в узкие расщелины будут сыпаться струйки крупного песка. И далеко где-то, на пустынных пляжах, будут трубить обсыхающие драконы, а у пещер загорелые и белозубые детишки понастроят из песка и булыжников бесконечные стены с башнями и мостами.
Так говорил отец, и даже карга Стружиха садилась на откидной чугунный стулец, подпиралась рукою и кивала горестно головой.
Отец говорил, что взрослые, конечно, останутся работать в пещерах, они будут выходить на минутку, щуриться на свет — и уходить опять, работать во тьме железного города, готовиться к лету, когда трескается земля, отступает море и умирают травы, а на камни — не наступить, и круглые сутки по очереди жарят с неба желтое и красное солнца, близкие и испепеляющие. Но это — летом, а весной лишь будет появляться к вечеру красное солнце, еще далекое и неопасное; не выходя целиком из моря, поползет оно к закату, потащит за собой широкую алую дорогу; и синее солнце, а следом и желтое, пропадут за скалами; и красное тоже утонет вдали, утянув последние факелы и флаги огненной дороги. Пропасть звезд будет глазеть с неба, на скалах тихо и бесконечно будут петь удивительные и пугливые создания — сирены, а далеко в море раздастся вдруг фырканье и плеск — пройдет мимо берега косяк морских пилигримов с тусклыми огоньками на весу, — и снова одни сирены будут петь над морем, да низкие волны шелестеть и выплескиваться на редкие камни.
И все-таки, говорил отец, надо будет готовиться к лету, надо будет уходить в глубь к ледяным подземным озерам и обшивать железом новые туннели, запасать продукты и воздух, чинить машины и электростанции, потому что лето будет почище зимы, да и подлиннее, возможно, и вряд ли вы доживете до осени, да и неизвестно, какая она будет, эта осень, но, видимо, все-таки лучше, чем лето и зима.
Хромой сопел над схемками, сопел со свистом, не поднимая головы — он работал. Конечно, приятно представить себе, что будто бы снаружи тепло и тихо, кто б чего говорил! Но сказки рассказывают детишкам, а тут схемки латать надо, дьявол, летят одна за другой — и не понять главное, почему! И Штырь сказок не одобрял всем своим видом, характер имел чугунный — весь в Хромого; скрипел ключом в очередной разломанной кукле, выдирал оттуда клеммочки и переходнички. Краем уха слышал все, безусловно, — но краешком. А Штевенек даже рот раскрыл, заслушавшись, хотя и он сидел бочком на всякий случай — мало ли чего, а так — он просто с Кубырашем телевизор смотрит, и все тут, не при чем он.
Только Тень стояла в темном углу неподвижно, да старая карга Стружиха злилась обиженно и, встав со стульца, скрипела, не глядя:
— Болтаете… все болтаете… Давно ль ворота вам повалили? Как живы-то остались — не углядела! А все — болтаете… — и уходила на кухоньку греметь там посудой и ящиками.
Совсем недавно привелось мальцам увидеть тот самый прорыв в центральные ворота. Это старшая, Тень, поволокла тогда Штыря и Штевенька за собой по второму вспомогательному туннелю к большому ангару. Она, старшая, разнюхала, что там монтировали новые машины, и хотела поглазеть на них, пока машины вскрыты и разноцветны, бесчисленны и загадочны. Конечно, и Штевенька пришлось взять с собой — он ведь тоже был большой любитель поглазеть, а Тень жалела его. Ну а Штырь и сам куда хочешь мог усвистать, но со старшей, натурально, пошел охотнее. Уютнее чувствовал себя со старшей Штырь, хотя и суров был не по летам.