Скорпионы. Три сонеты Шекспира. Не рисуй черта на стене. Двадцать один день следователя Леонова. Кольт одиннадцатого года
Шрифт:
— Зашиваемся, — за всех ответил следователь.
— Нашел, — лениво сообщил Роман.
Лидия Сергеевна взяла с его раскрытой ладони гильзу, осмотрела мельком, подкинула вверх, поймала и сообщила:
— Вальтер.
Она открыла чемодан, в маленький конвертик упрятала гильзу, вынула лейку и приступила к фотографированию.
— Когда его, Митрич? — обратился к врачу Смирнов.
— Вчера вечером, скорее всего. После вскрытия скажу точно.
— Лидия Сергеевна, мы вам не нужны?
— Нет-нет, Сашенька!
Шофер, топтавшийся в безделье у «газика», спросил:
— Ну как там?
— Обыкновенно, — вяло ответствовал Смирнов и полез в машину. За ним — врач и Казарян. Шофер ненужно пнул сапогом колесо, проворчал так, чтобы пассажиры слышали:
— Человека убили, а им — обыкновенно.
— Помолчи, больная совесть МУРа! — грозно рявкнул Казарян и тут же получил по заслугам:
— Молодой ты еще, Казарян, чтоб приказывать. Да и чин не тот.
— Ты мне надоел, извозчик! — раздраженно заметил Андрей Дмитриевич. На этот раз шофер промолчал — уважал медицину.
— Мартышкин труд, ничего не найдет она после такого половодья. Следы оплыли, окурки раскисли. — Смирнов поежился. — Рома, как приедем, дело-то складское подними. Там, по-моему, компания была многолюдная.
— Банда, — поправил его Казарян.
— Да какая там банда! Шайка-лейка, хевра, одним словом. Банда у Скорина в январе была, Митинская. Вот это — банда.
Подошла Болошева, повторила то, что сказал Смирнов:
— Мартышкин труд. Следы оплыли, окурок нужный раскис до безобразия. Хотя один следок любопытный я загипсовала.
— Поехали домой? — предложил Андрей Дмитриевич.
— Домой! — пробурчал Александр злобно. — Дом-то мой — вот он, рукой подать. А нам в присутствие ехать надо, Витеньку Ящика колоть, пока теплый.
— Трогай, маэстро, баранки! — громко распорядился Казарян. Шофер уже не огрызался, сам хотел попасть в гараж и зашабашить.
Большой Коптевский, Красноармейская, у стадиона «Динамо» вывернули на Ленинградское шоссе, у Пушкинской свернули на бульвары. Вот и Петровка, дом родной, огни во всех окнах родного дома. Незаметно, по-весеннему быстро стемнело.
В его кабинете Ларионов продолжал трепать несчастного Витеньку. Похмельный Витенька потел, маялся.
— Устал, Сережа? — осведомился у Ларионова Александр. Тот не успел ответить — встрял в разговор Ящик:
— Это я устал, кончайте мотать!
— Здесь ты не устал, Витенька, здесь ты слегка утомился. Уставать будешь в зоне лагеря особо строгого режима. — Смирнов сел на свое место.
— Ты можешь отдыхать, Сережа. Только скажи, на чем остановились.
— Да все на том же, Александр Иванович.
— Дурак ты, Ященков, — с сожалением констатировал Смирнов.
— Не дурее некоторых, — Витенька ощетинился, глянул на Александра гордым глазом. — Мне перо в бок получать ни к чему.
— Эге! — обрадовался Александр. — Уже кое-какие сдвиги.
— Вокруг да около пока, — пояснил Ларионов. Он скромно сел у стены. Смирнов выбрался из-за стола, взял за грудки Ященкова, рывком поднял.
— Бить будете? — весело осведомился Витенька.
Смирнов долго молча смотрел в мутные, в похмельных жилках, Витенькины глаза.
— Вместе со мной моли Бога, мразь, чтобы фронтовик тот выжил! Он четыре года, от звонка до звонка, под пулями, он тебе, подонок, жизнь вручил, а ты его — в ножи!
— Это не я, это не я! — Ященков скуксился лицом, заплакал, Александр кинул его на стул, вернулся к столу.
— Жена потерпевшего в больнице дежурит, — дал справку Ларионов. — Неудобно, конечно, но побеспокоим, проведем опознание. Она узнает тебя, Ященков. Довольно точно описала в предварительных показаниях.
— Где Сеня Пограничник отлеживается, Ященков? — тихо спросил Александр.
Витенька пошмыгал носом, убрал слезы с соплями, повернул голову к стене, сказал ему полушепотом:
— На Оленьих прудах.
— У Косого? — уточнил Ларионов. Витенька пожал плечами — не отрицал и не подтверждал, думайте что хотите.
— У Косого, значит. — Смирнов встал. — Ты, Ященков, подумай в камере, а мы на Оленьи поедем. В твоих интересах заговорить всерьез.
…На лодочной базе служил сторожем старый греховодник Косой. Жил здесь же, в комнате при базе.
Ларионов остался у калитки, Казарян перекрыл тропку к замерзшему еще пруду, а Смирнов отправился в гости. Постоял немного на крыльце, осторожно постучал в хлипкую дверь.
— Кто там? — спросил нарочито старческий голос.
— Свои, Федор Матвеевич, свои, — негромко сказал Александр и вежливо пояснил: — Смирнов из МУРа.
Федор Матвеевич тотчас открыл дверь.
— Здравствуйте, Александр Иванович, — приветствовал он Смирнова, улыбаясь умильно.
— Сеня Пограничник у тебя?
— Раз вы за ним пришли, значит, у меня.
— Что ж не шумит?
— Бухой в усмерть.
— Ствол у него имеется?
— Не, при мессере.
— Тогда веди.
Косой услужливо распахнул дверь пошире. Александр вытянул пистолет из подмышки, сунул за пояс, вошел в комнату и включил свет.
Сеня Пограничник спал одетым, уткнувшись мордой в подушку. Сопел, пускал нечистую слюну. Смирнов вынул нож из-под подушки, тряхнул Сеню за плечо. Сеня замычал страдальчески, не желая ничего менять в собственной прекрасной жизни, но тут же был поднят за шиворот и откинут к стенке. Тогда и открыл бессмысленные глаза. Александр громко распорядился: