Скриба
Шрифт:
– Я ничем не могу помочь, – твердо сказал он.
Горгиас схватил его за руку и отвел в сторону.
– Не обязательно говорить это при нем, – процедил он. – Все равно помогите ему, а там уж как Богу будет угодно.
Ценон усмехнулся.
– Вы бы о себе лучше заботились, – сказал он, указывая на окровавленную руку. – Дайте-ка я посмотрю.
– Сначала мальчик.
Ценон скривился, но все-таки склонился над раненым. Потом позвал своего помощника и взял у него из рук мазь.
– Свиной жир, лучшее средство от ожогов, – пояснил он, смазывая обожженные места. – Графу не понравится, что я трачу его без толку.
Горгиас промолчал. Все его мысли были заняты Терезой.
– Где-нибудь еще есть раненые? – наконец спросил он.
– Конечно.
Горгиас тоже склонился над мальчиком и погладил его по голове. Тот в ответ попытался улыбнуться.
– Не слушай этого живодера, – пошутил он. – Вот увидишь, ты поправишься. – И не дожидаясь ответа, распрямился и направился в церковь на поиски дочери.
Церковь Сан-Дамиан была невысокой, но крепкой и надежной. Ее построили из тесаного камня, и сам Карл Великий выразил удовлетворение тем, что фундамент здания, воздвигнутого во славу Господню, столь же прочен, как вера в него. Перед входом Горгиас осенил себя крестным знамением и вознес молитву за спасение Терезы.
Сразу за порогом в нос ударил запах горелого мяса. Он взял один из факелов, подвешенных в галереях, и направился к трансепту 7 , освещая по пути маленькие часовни, расположенные в боковых нефах. Дойдя до клироса, он увидел за алтарем набитые соломой мешки для раненых. Там же он заметил Эрика – живого, веселого паренька, который вечно торчал в мастерской в ожидании какого-нибудь поручения. Теперь же он лежал с обожженными ногами и душераздирающе стонал. Того, кто находился с ним рядом, Горгиас не признал – вместо лица была запекшаяся корка. Возле центральной апсиды он увидел Никодема, одного из подмастерьев Корне, который исповедовался сам себе, за трансептом – толстого человека с повязкой на голове, из которой торчали одни уши, а у него за спиной – обнаженного юношу, в котором Горгиас узнал Целиаса, младшего сына Корне. Глаза у него были полузакрыты, шея неестественно вывернута; видимо, он умер в страшных мучениях.
7
Поперечный неф, пересекающий под прямым углом основные (продольные) нефы.
Никто из присутствующих не знал, где Тереза.
Тогда Горгиас упал на колени и стал молиться о душе своей пропавшей дочери. Поднявшись, он собирался продолжить поиски, но силы внезапно покинули его. Сотрясаемый дрожью, он привалился к колонне, однако взгляд его затуманился, потом все поглотила темнота и он без сознания рухнул на землю.
В полдень звон колоколов привел его в чувство. Постепенно пелена с глаз исчезла, и расплывчатые прежде фигуры стали четкими, словно их прополоскали в чистой воде. Он тут же увидел свою жену Рутгарду, пытавшуюся улыбнуться, хотя лицо у нее было заплаканное. Чуть дальше Ценон возился с какими-то склянками. Вдруг руку пронзила такая боль, что он подумал, не отрезали ли ее, но оказалось, она на месте, да еще аккуратно перевязанная. Тем временем Рутгарда приподняла его и подсунула под спину мягкую подушку. Тут Горгиас заметил, что он по-прежнему находится внутри церкви, в одной из часовен.
– Тереза не появилась? – спросил он.
Рутгарда с горечью посмотрела на него, заплакала и уткнулась лицом в плечо.
– О Боже, что произошло? – воскликнул он. – Где моя дочь? Где Тереза?
Ответом ему было молчание. Вдруг в нескольких шагах от себя он заметил накрытое простыней неподвижное тело.
– Ценон нашел ее в мастерской под рухнувшей стеной, – всхлипывая, сказала Рутгарда.
– Нет! Ради всех святых, нет! Это неправда!
Горгиас поднялся и подбежал к телу. Из-под савана с каким-то нелепым белым крестом торчала обожженная то ли рука, то ли нога. Горгиас резко сдернул покрывало, и глаза его округлились от ужаса. Перед ним лежала обуглившаяся
Как только наступил вечер, люди начали собираться к церкви на похороны. Дети болтали и смеялись, уворачиваясь от шлепков взрослых, а самые нахальные даже передразнивали плачущих женщин. Несколько одетых в темное старух столпились вокруг Брунильды – вдовы, которая содержала дом терпимости и всегда была в курсе событий. На сей раз она заинтриговала своих товарок известием о том, что мастерская загорелась из-за дочери переписчика и что жертвы – это еще полбеды, а истинное несчастье – потеря съестных припасов, которые Корне прятал в амбарах.
Постепенно присутствующие разбились на кучки, обсуждая количество раненых, их ожоги и причины пожара. Время от времени какая-нибудь женщина перебегала от одной кучки к другой, не в силах сдержать любопытство и даже улыбаясь в предвкушении новых слухов. Тем не менее, несмотря на всеобщее возбуждение, прибытие графа Уилфреда было воспринято с удовольствием, поскольку дождь усиливался, а мест, где можно было бы спрятаться, на всех не хватало.
Как только церковные двери открылись, подмастерья поспешили занять лучшие места. Мужчины всегда садились у алтаря, оттесняя женщин и детей назад. Корне с женой уселись в первом ряду, предназначенном для родственников погибших. Рядом с ними на мешках с соломой устроились два их раненых сына. Тело младшего, Целиаса, завернутое в льняной саван, лежало рядом с телом Терезы на столе перед алтарем. Горгиас и Рутгарда отклонили приглашение Уилфреда и сели чуть дальше, желая избежать новой стычки с Корне.
Граф ждал у входа, пока все прихожане займут свои места. Когда разговоры стихли, он ударил кнутом, и собаки подвезли его по одному из боковых нефов к трансепту. Там два церковных служителя помогли переместить повозку за алтарь, надели на собак кожаные капюшоны и развязали ремни, которыми граф был привязан к сиденью. Затем с Уилфреда сняли его обычное облачение и надели белый подрясник, подпоясанный особым шнуром, поверх – расшитое одеяние с серебряными колокольчиками по нижнему краю, а на голову – пышный убор из дамаста. После этого привратник омыл ему руки в специальной чаше и поставил рядом с сосудами, где хранится миро, скромный похоронный потир. Два канделябра слабо освещали саваны погибших.
Толстый священник с трудом подошел к алтарю с Псалтырью в руках, благоговейно открыл ее, послюнил указательный палец и начал службу с чтения четырнадцати стихов, как предписывал устав монастыря святого Бенедикта. Затем он пропел четыре псалма и следом еще восемь, после чего прочитал литанию и заупокойную молитву. Потом слово взял Уилфред, и одного его присутствия оказалось достаточно, чтобы пересуды на время стихли. Он пытливо вглядывался в присутствующих, словно пытался найти виновника трагедии. Вот уже два года, как он не надевал одежды священника.
– Возблагодарим же милосердного Господа за то, что он до сих пор испытывает к нам сострадание, – возвестил граф. – Привыкнув получать от жизни одни удовольствия и предаваться наслаждениям, вы легкомысленно забыли, зачем пришли в этот мир. Вы напускаете на себя благочестивый вид, возносите молитвы, подаете милостыню и потому воображаете, будто все, чем вы владеете, – плод ваших усилий. В своем ослеплении вы желаете женщин, не похожих на ваших жен, завидуете тем, кто обласкан судьбой, и ради вожделенного богатства готовы даже отрезать себе уши. Вы полагаете, что жизнь – это пир, на который вас пригласили и где для вас приготовлены самые изысканные кушанья и напитки. Но лишь будучи невежественным, обладая эгоистичным разумом и уязвимой душой, можно забыть, что наши жизни – во власти Отца Небесного. И как глава семьи порет детей за непослушание, как судья повелевает отрезать язык лгуну или отрубить руку охотнику, преступившему закон, так и Господь карает тех, кто забывает его заповеди, и кара эта ужасна.