Скрип
Шрифт:
– Изыди из мира и прииди к мертвым! – возгласил старик. – Оставь смердящему миру околевать в смердении, смири плоть и ступай к мертвецам. Они чисты, аки младенцы, покойнички мои. – Голос его стал жалостлив, он сел на землю и заплакал, утирая слезы.
Старик явно тронулся умом в ожидании смерти. На вид – лет восемьдесят, но физически он был еще крепок. Наконец он перестал лить слезы и, увидев, что я все еще стою рядом, продолжил свою проповедь:
– Удались от мира, смерд. Иди на погост – учись у покойничков. Рази не даден тебе нюх, чтобы слышать смерденье мира? Рази лучче жить в копоте и сраме? Беги от живых, прилепись к мертвым и будет тебе мир и спокой во веки веков. Смерд ты несмышленый и живешь смердя, а покаешься
Я понял, что аудиенция закончена. Старик встал на четвереньки и заполз обратно в палатку. Я постоял еще немного, приходя в себя от увиденного и услышанного, и пошел в деревню. Нужно было поставить деда в известность об этом полоумном некрофиле, хотя скорее всего, он подумает, что я его разыгрываю.
Но оказалось, дед давно знает. И вся деревня тоже знает об этом чуде в перьях. Они же и подкармливают своего дикого соседа. В общем, как я выяснил, уважают, считая юродивым или даже чем-то вроде святого.
– С весны там живет, – объяснил дед. – Ни имени, ни откелева он, не знаем. Знаем только, что из деревенских, из бывших колхозных. Помирать сюда пришел. К зиме собирается.
– То есть как собирается? А если не помрет?
– Помрет, – уверил меня дед. – Ты думаешь, он умом повредился, а он, Лешка, может, поумнее нас с тобой…
На следующий день я еще раз сходил в соседнюю деревню. Обворованный магазин работал, я купил все, что хотел, а когда возвращался, у меня появились недобрые предчувствия. Может, вороны вдоль дороги слишком громко каркали, а может, мне просто напекло голову. Но тягостные ожидания себя оправдали. На подступах к деревне я заметил сидящего на бревне парня в темных очках со стрижкой-ежиком. Того самого, приставленного ко мне неделю назад. Того, который внезапно исчез из сквера, куда я его завел, чтобы самого держать на прицеле. Он сидел у самой дороги, и когда я проходил мимо, медленно поворачивал вслед за мной голову.
Они все-таки выследили меня. Оставаться в деревне не имело больше смысла.
Нечего не объясняя, я лихорадочно распрощался с дедом, немного ошалевшим от внезапной стремительности внука, и отправился в обратный путь.
Со смешанным чувством покидал я в этот раз деревню. Я оставлял мир, устои которого складывались и копились веками, а теперь буквально на глазах рассыпались в пыль. Что-то сломалось в этом краю уставших стариков, проповедующих мир как представление и братание со смертью. Я думал, что найду здесь другую реальность, затеряюсь в ней, оставив за порогом всю городскую шатость и неприкаянность. Но оказалось, что неприкаянность и зыбкость проникли и сюда. Так не все ли равно – здесь или в городе. Я уезжал почти без сожалений.
На вокзале я узнал, что все электрички до утра отменены. Я перекусил в грязном станционном буфете и устроился на лавке со свежей газетой…
Утром сел на поезд и проспал почти до Москвы. Разбудил меня громкий говор спорящих мужиков. Когда я садился, здесь было почти пусто, сейчас же вагон был полон. Рядом со мной сидела девушка, читающая книгу. Я рассмотрел обложку: «Японская классика ХХ века». Искоса заглянул в текст. «…я разглядел весь этот мир других людей – мир, никогда не оставляющий нас одних, подсовывающий соучастников и свидетелей наших преступлений. Надо уничтожить всех других людей. Для того, чтобы я мог открыто поднять лицо к солнцу, мир должен рухнуть». Эта вырванная из контекста цитата подействовала на меня подобно электрошоку. Мне показалось, что слова эти не были прочитаны мной только что, а вышли из меня самого и легли точно в текст, что они вызревали во мне долгое время, питаясь моими соками, наливаясь и крепчая смыслом. Я чувствовал тесную связь между собой и этими словами, они говорили мне, что это я должен разрушить весь мир и уничтожить людей во имя спасения жизни, во имя новой жизни, которая сметет старую, пришедшую в негодность, сгнившую и превратившуюся в могильную труху. Только так я сам смогу подняться к солнцу, только так могу защитить себя.
Я был раздавлен, как червяк, и в то же время чувствовал себя воспарившим в небе, наполненным гордым удовлетворением мрачными безднами своего «Я». Но червяк уже заполз в мое сердце и начал свою черную работу: отныне и навсегда я обогатился комплексом вины перед человечеством за свою ненависть к нему.
В подъезде моего дома меня дожидался еще один пренеприятнейший сюрприз. Как только за мной закрылась дверь, на меня свалилось что-то тяжелое и стало выворачивать руки за спину. Я оказался на грязном каменном полу лицом вниз. Кажется, их было трое: двое сидели на мне сверху, третий командовал:
– Поверни ему руку. Держи крепче.
Вслед за этим я почувствовал, как в меня что-то вкалывают. Я задергался, но на этом экзекуция закончилась.
– Все. Рвем отсюда. – Они слезли с меня, и один пнул в бок: – Передавай привет Веревкину, падаль.
Отдышавшись, я поднялся, нашел свою сумку и поковылял к лифту. В квартире осмотрел левую руку – на внутренней поверхности сгиба виднелась маленькая точка. Что они мне вкололи? Медленный яд? Если они отправили меня на встречу с Веревкиным, значит, это смерть. Странно, но когда я подумал об этом, то не испытал никакого страха. Ни малейшего. Я вспомнил, что мне говорил Сашка. Они вкалывают обреченным на досрочное окончание земной жизни какую-то дрянь, сильный галлюциноген. «В течение суток – любым способом на тот свет. Чуть ли не с радостью». Несколько минут я соображал, что делать. Мелькнула ненужная теперь догадка: в тот день, когда я уезжал в деревню, за мной следил человек от клуба, а не из Управления. А теперь они снова вышли на меня.
Я перебрал в голове свой скудный запас медицинских знаний и наконец осчастливился идеей: спастись от гибельных галлюцинаций можно полной отключкой. Я достал снотворное и проглотил несколько таблеток. Неизвестно, сколько времени эта дрянь будет бродить в моей крови, ясно одно – у меня в перспективе вырисовывались несколько дней, которые я должен буду провести в сладких объятиях сна.
Я рухнул на диван и проснулся только вечером.
Но лучше бы не просыпался вовсе. Меня вновь посетил кошмар. В лице дотошного (от слова «тошнота») представителя Управления. За окном уже темнело, и в комнате стоял полумрак. Я взглянул на часы – было только десять часов, отчего же так темно? Но его я все же разглядел, ничуть не удивившись его присутствию и умению бесшумно взламывать чужие квартиры. Он опять развалился в кресле и терпеливо, как ангел-хранитель ждал окончания моего сна.
– Опять вы?
– Что поделаешь – служба!
Я подошел к окну и посмотрел на небо. Вот почему так темно! После почти четырехнедельной адской жары на город надвигалась гроза. Вся западная сторона неба угрожающе чернела. Временами эту черноту разрывали на куски бело-синие молнии. Над городом бесновался шальной ветер. Я зажег свет.
– Гроза идет, – без нужды сказал я.
– Да, ураган будет, я думаю. Ну а вы, Алексей Георгиевич, надеюсь, хорошо все обдумали? И время у вас было и условия располагающие к работе мысли – воздух, лес, птички поют, насекомые жужжат. Если честно, я вам даже позавидовал. Не был на природе лет пять.
– Примите мои соболезнования, – съязвил я, пытаясь выгадать время и оттянуть развязку. – Хотите кофе?
– С удовольствием.
Я скрылся на кухне и, делая привычные движения в замедленном темпе, безуспешно пытался думать. Приготовив кофе, отнес в комнату. Раскаты грома становились все ближе. За окном посверкивало. Гроза вот-вот будет здесь. Устроившись напротив гостя, я начал заговаривать ему зубы, прихлебывая кофе.
– А знаете, вы оказались правы.
– Вот как? В чем же?