Скрипач
Шрифт:
Юноша судорожно оглянулся. Женщина посмотрела на него ещё несколько секунд и собиралась было уходить, но он удержал её. Заметив небольшой вытоптанный клочок земли, Ганс бросился к нему и попросил женщину проследовать за ним, на что она только рассмеялась и сказала что-то вроде: «Экой чудной!»
Не найдя даже небольшой палки, Ганс принялся пальцем царапать на песке слова. Крестьянка наклоняла голову то на один бок, то на другой, пытаясь разобрать, что пишет этот человек.
Наконец, Ганс вывел немного неровные буквы: «Что это за забором? Кто хозяин?»
Женщина прочитала, медленно шевеля губами.
–
Ганс на секунду опешил, потом, затерев ногой прежние буквы, снова принялся писать, но что женщина ухмыльнулась и ещё несколько раз повторила: «Вот чудной! Ей-богу, чудной!»
«А что сталось со старым хозяином? Тут раньше было кладбище, где оно сейчас?» – спросил Ганс.
– А кто его знает, этого старого хозяина?.. – сказала женщина, – Пил, говорят, по-божески. Может, в город ушел милостыню просить, может, сдох тут же, как собака… А про кладбище точно скажу. Разорили его. Как Браунберг стал новый дом строить, так и сравняли все могилы. Говорили ему, мол, зря на кладбище дом новый строить собираешься – не будет добра. А он говорит: мы, дескать, не суеверные. Вот и построил целую усадьбу, хозяйство налаживает. Работников нанял целую уйму! И откуда только деньги берет…
Ганс, опустив руки, слушал речь женщины, которая продолжала говорить о неразумности поступка Браунберга, о новых методах, которые он решил применять для обработки земли, о новых правилах для работников… В глазах Ганса все будто бы потемнело, а от сердца, как и после смерти Тессы, отделилась половинка и сгорела, рассыпавшись по груди горячим пеплом. Обида и горечь теснили грудь. Некогда дорогие его сердцу места теперь принадлежали совершенно чужому человеку, более того, все было уничтожено. Ни одного кирпичика, ни одного бревна, которое бы напоминало о старом доме. Даже кладбище счищено до основания.
– Вечереет уж. Дома заждались, – сказала, наконец, женщина и поспешила в сторону реки, где теперь, как предположил Ганс, располагалась новая деревня.
Юноша не знал, что ему делать. Он так стремился сюда, чтобы побыть рядом с матерью, набраться сил на родной земле перед дальнейшими скитаниями по миру, а придя, обнаружил, что все уничтожено…
Присев на холодную землю, он закрыл лицо руками, пытаясь придумать, что же делать дальше. Он мог бы поехать за границу и стать подмастерьем у какого-нибудь скрипичного мастера, мог бы даже поступить на службу в придворный оркестр, мог бы быть композитором или переписывать старые ноты для издания нотных тетрадей… Но для этого надо было снова возвращаться к людям, от которых юноша пытался убежать. Надо было снова впускать в свой мир шумную жизнь, которая стремительным потоком уносила его от истины бытия.
«Только не забывай, не забывай о музыке, не забывай о своей душе. Она всегда должна оставаться такой же чистой и свежей, как сейчас. Сохрани её, сохрани такой как есть», – прозвучал знакомый голос в голове. Ганс спрашивал себя, зачем он остался в этом мире, какое его предназначение. И ответ пришел сам собой.
Он поклялся матери сохранить чистоту своей души, не променяв её ни на какие другие ценности.
Ганс Люсьен видел свою цель, но понимал, что её не достичь. Ему нужна была поддержка, твердое плечо, ласковая рука рядом. Ему нужен был человек, который бы одним словом вновь пробудил всю дремлющую в скрипаче силу жизни, любовь к правде и стремление к истине.
И этот человек был погребен под слоем земли совсем недалеко.
Ганс не знал, что ему делать. Он разрывался на части, противоречащие друг другу. Единственное, к чему пришел он после долгих раздумий, было – не уходить из деревни, не прикоснувшись хотя бы руками к той земле, под которой покоилась мать.
Взяв вещи, Ганс отправился к реке. Здесь с небольшого пригорка юноше удалось разглядеть за забором черневшие старые кладбищенские ворота, стоящие среди не вырубленных ещё деревьев. Эти ворота могли служить ориентиром. Ганс помнил каждый шаг, который делал от этих ворот, направляясь к могиле матери.
Пробравшись в лес, граничащий с забором, Ганс спрятал свои вещи, завалив их сверху опавшей листвой, после чего отправился прямиком к ограждению. Проверив доски забора на прочность и убедившись, что проделать здесь лаз быстро и бесшумно не получится, юноша присмотрелся к соседним деревьям. Приметив один старый дуб с особенно раскидистыми и крепкими ветвями, Ганс подошел к нему, ухватился за ближайший сук и подтянулся вверх. Жилы заиграли на его руках от напряжения. Укрепившись на этой позиции, Ганс Люсьен посмотрел вверх и, найдя вторую крепкую ветку, взялся за неё и через пару секунд оказался на одном уровне с забором. Перекинув одну ногу через ограждение, юноша оттолкнулся, прыгнул и в следующую секунду мягко приземлился уже по другую сторону изгороди.
Боязливо оглядевшись, Ганс медленно двинулся вперед, шаря среди опавшей листвы голыми ногами в поисках места, куда лучше ступить. Пробравшись через рощу, Ганс оказался на границе яблоневого сада, за которым было кладбище. Старые яблони покровительственно заслоняли своими ветвями темную фигуру, движущуюся по саду.
Изредка прижимаясь к особо толстым стволам деревьев и оглядываясь по сторонам в поисках ненужных наблюдателей, Ганс Люсьен добрался до ворот. Осторожно прикоснулся юноша к заржавевшему от времени металлу, и от прикосновения этого задрожало все внутри какой-то особой радостью. Радостью предвкушения близкого счастья. Ганс шагнул под аркой ворот и…
– Эй, кто там?! – раздалось сзади.
Юноша обернулся. Позади него возникли несколько мужчин с фонарями в руках. Один из незнакомцев держал собаку на привязи.
– Кто такой? – повторил мужчина.
Сердце Ганса бешено заколотилось. Не зная как ему быть, Ганс огляделся по сторонам. Бежать или объяснить все этим людям?
Один из мужчин снял с плеча ружье и вскинул его…
«Бежать…» – пронеслось в голове Ганса, и юноша бросился в темноту.
– За ним! – раздался крик сзади.