Скрипка неизвестного мастера
Шрифт:
— Если позволишь — сочту за честь, — Михаил Соломонович улыбнулся. — Где-то у меня был комплект струн…
Кешка почувствовал, что внутри у него тоже как будто струны — и они натягиваются всё сильней.
Михаил Соломонович, как фокусник, ловко вставил струну в специальную дырочку, стал крутить чёрные винты в головке скрипки — колки. Ущипнул большим пальцем струну — звук был смешной, какой-то ползущий. Прислушался, покрутил ещё. И ещё немного — а вот теперь, кажется, доволен — скрипка настроена, порядок. Неторопливо натёр канифолью смычок. Кешка ждал. Даже, кажется, перестал дышать.
На
В его музыке была какая-то особая красота, и строгость. И сила. Кешка и не подозревал, что в таком хрупком инструменте может жить такой сильный звук!
И сразу же — тонкость и нежность. И — тепло. Кешке вдруг стало обидно, что он не может понимать музыку так, как, например, Тигр или Таня. Ведь там, наверное, что-то такое, такое…
Вот человек — водит смычком по струнам, и пальцами ещё что-то там нажимает. И всё. И это — всю жизнь! Всю свою жизнь человек водит смычком по струнам. И ничего ему больше не нужно! Неужели можно так жить — одной красотой? Особенной, невысказанной красотой? И нежностью, и силой. Словами не скажешь, а вот так — можно…
Кешка вдруг понял, что музыка сейчас кончится. И он уйдёт домой. И никогда не вернётся. Как же так? Неужели он больше никогда такого не услышит?..
Михаил Соломонович опустил смычок.
— Ну, держи, наследный принц… Спасибо. Действительно, чудо какое… Береги.
Хороший, хороший инструмент. Настоящий, — он вздохнул. — У меня тоже был итальянец. Удивительный инструмент работы мастера Руджери. Хотя твой, по-моему, не хуже. Что-то общее у них есть. Да, очень похожие инструменты, дерево такое же, и лак…Только мой Руджери звонче был, очень яркий, сольный. У тебя инструмент чуть поменьше, и звук, мягче, матовый, — и он с явным сожалением стал укладывать скрипку обратно в футляр. — Камерный инструмент, для небольших залов. Но очень, очень — исключительно хороший!
— А где он сейчас, ваш Руджери? — спросил Кешка.
Михаил Соломонович улыбнулся, вздохнул:
— Улетел от меня в далёкие края. Большому кораблю — большое плаванье… Мне, знаешь, не так уж он сейчас и нужен. Играю мало. Мне и француза моего вполне хватает. Он у меня умница, — Михаил Соломонович засмеялся. — А скрипку свою береги. Продавать не торопись, а если будет нужда — обращайся, помогу… Я бы сам купил, да, боюсь, не по карману, — он развёл руками и смущённо улыбнулся.
Что же это он — всё продавать и продавать?.. Как будто Кешка за деньгами пришёл.
Надо было уходить, Кешка уже надел пальто… и, наконец, решился — словно нырнул головой в воду.
— Я, Михаил Соломоныч, не хочу ничего продавать. Михаил Соломоныч! А вы могли бы … вы могли бы меня научить? Ну, играть…
Михаил Соломонович очень внимательно посмотрел на Кешку. Ответил не сразу.
— Ах, вот ты о чём… А я решил — раз наследство, значит, вопрос финансовый. Извини, брат, не разобрался. Так-та-ак… Что ж, можно, конечно, начать учиться. Поздновато, конечно, ну да ничего. Только я ведь не занимаюсь с маленькими… — он виновато посмотрел на Кешку — Я, конечно, не в том смысле, что ты маленький. У меня же училище, все студенты закончили музыкальную школу. Один, правда, Петька такой был — с одиннадцати лет. Но он уже очень много чего умел… Я, понимаешь, не учу с самого начала. Просто не умею. Мы, пожалуй, вот как можем поступить: я позвоню одной своей знакомой. Она в музыкальной школе преподаёт, — тут он заметил, как Кешка сжался, — ты, наверное, в школу не очень хочешь? Можешь у неё дома заниматься, она здесь живёт неподалёку. Человек прекрасный, и учит очень хорошо, — а там, чем чёрт не шутит, будут успехи — может, и пойдёшь дальше, в училище — тут уж, конечно, я тебя к себе в класс возьму с удовольствием…
Кешка уже не слушал.
— Спасибо, Михаил Соломоныч, не надо. Это я так ляпнул, не подумав, мне не нужно. Не нужно! Я… В общем, спасибо, до свиданья!
Кешка летел по лестнице через две ступеньки. А чего он хотел?! Чтобы ему сказали — пожалуйста, Кешенька, только приходи, родной — я тебя жду-не дождусь?! Да кто он ему такой?! Просто Танин одноклассник — такой же, как Егорка или толстый Прохоров. Вот Тигр — нет, Тигр — другое дело: «талантливый молодой виолончелист». А Кешка… с чего он взял, что кому-то есть какое-то дело до того, что происходит в его бестолковой башке и дурацком глупом сердце?!
Перед дверью на улицу Кешка остановился отдышаться. И почувствовал, что сейчас заплачет. Нет, не заплачет! Не дождётесь! Он поднял голову повыше, чтобы не дать слезам выкатиться из глаз.
Сверху кто-то бегом нёсся по лестнице, наверное, какой-то мальчишка — легко скакал через ступеньки, гулять бежит, наверное… Кешка спрятался под лестницу.
К двери вдруг выскочил Михаил Соломонович. Потерял тапочку и смешно запрыгал на одной ноге. Оглянулся растерянно и заметил Кешку. Тот не успел придумать, что сказать и как справиться со своим лицом, только хлюпнул носом.
А Михаил Соломонович вдруг шагнул к нему, посмотрел прямо в глаза и сказал:
— Кеша, слушай, ты прости меня. Я же поначалу не понял ничего.
Кешка совсем растерялся. Как-то странно — взрослый человек, извиняется — а сам вроде бы ни в чём и не виноват…
— Ты, знаешь, тоже хорош, — добавил он. — Сказал бы сразу, как есть — а то «наследство, дедушка»… Поди разберись. Знаешь, Кеша, я подумал — по вторникам я в общем-то бываю свободен. Ближе к вечеру, после пяти. Так что приходи, попробуем…Подойдёт?
Вот тут Кешка не сдержался — слёзы выкатились наружу.
— Ну что ты, в самом деле… Пойдём наверх, поговорим — а то у меня дверь нараспашку.
Кешка летел домой, как на крыльях. Они договорились заниматься каждый вторник, раз в неделю. Он заранее представлял, как Михаил Соломонович удивится — какой он, Кешка, способный. И умный. И трудолюбивый. Куда там этому его Петьке!
И Кешка будет играть на скрипке. Будет, музыкантом, как Тигр. И Таня… И Таня, конечно, тоже.
Вдруг Кешка вспомнил, что Тигра не было в школе уже третий день. У него, кажется, ухо болит. А это ведь, наверное, не здорово — больные уши. Дома сидит, один… Кешка вдруг неожиданно понял, что нужно делать.