Скверна
Шрифт:
– Подводы, лошади, люди, сторожевые псы, – процедил сквозь сомкнутые зубы Хаустус. – И опять никаких стягов. Но, судя по выкрикам, по говору, воины вперемешку и из Нанбы, и из Атеры. Гонят рабов в сторону Донасдогама. Тут мы не пройдем, придется огибать Карму с севера. Но есть и приятственные новости. Эти чувствуют себя тут хозяевами, поэтому вряд ли кармские дозоры, как прежде, блюдут каждую лесную тропу. Обойдем!
– Кто они? – спросила Кама.
– О ком ты? – не понял Хаустус.
– Рабы кто? – спросила Кама.
– Люди, – удивился Хаустус. – Дакитов не заметил, но что с того, дакиты по сути те же люди. Даже даку – люди. Морда у них волчья? Приложись лицом о раскаленную плиту, у тебя вовсе не будет никакой морды, ты что, перестанешь быть человеком? Рабы – они всегда люди. Пока, пытаясь сделать из них скот, хозяева не замучивают их до смерти.
– Что за люди? – переспросила Кама.
– Обычные люди, – пожал плечами Хаустус. – Но уроженцев Эрсет из них немного. Больше всего антов, вентов, валов. Есть даже темнокожие. И множество лиц, о которых я ничего не могу сказать. Но все они в основном немолоды либо очень юны. Кроме всего прочего среди них много женщин. И все это плохо.
– Это плохо в любом случае, – раздраженно бросила Эсокса. – Но почему было бы лучше, если бы среди рабов большинство составляли молодые мужчины?
– Я отвечу своей бывшей ученице, как сама она о том думает, – с легкой ехидцей заметил Хаустус. – Отсутствие молодых мужчин говорит о том, что им найдено лучшее применение. Из них будет делаться войско. И если в войско включаются рабы, значит, оно будет очень большим. Значит, скоро будет война. Большая война. И если Даккита уже захвачена, то с кем она будет?
– Может быть, со степной Руфой? – предположила Эсокса после заминки.
– С чего бы это? – удивился Хаустус. – Никогда Руфа не вмешивалась в склоки Атеры и Лаэты. Да и нет ничего такого у Руфы, что хотели бы оторвать у нее соседи.
– Эрсет хочет повторить войну с Анкидой, – прошептала Кама. – Через полторы тысячи лет!
– Вот! – подал вперед подводу Хаустус. – И то, что подростки и молодые женщины из числа рабов тоже идут в Донасдогама, говорит о том, что война будет скоро. Иначе бы их растили, обучали и разводили! Хотя если они хотят докопаться…
– Не может быть, – покачала головой Эсокса. – Для того чтобы устроить такую войну… Даже Лучезарный не смог одолеть Анкиду! Конечно, сейчас с той стороны гор Балтуту нет уже империи Лигурры, но так и Лучезарного нет!
– Нет ли? – скрипнул зубами Хаустус и тряхнул ярлыком, найденным у мертвеца в башне угодников. – Может быть, и нет пока еще! Но надолго ли?
– Но разве он скрылся в подземельях Донасдогама? – прошептала Кама.
– Нет, к счастью, – буркнул Хаустус. – Но что-то там скрыто, если те, кто победил войско Лучезарного, не смогли не только очистить подземелья, но даже войти в них. Понятно, что Энки среди победителей уже не было. Да и угодники, считай, все были истреблены. И сам император погиб под Бараггалом. Но хорошо, что они туда не вошли. Очень хорошо. Скверна там. Не справились бы с нею тогда. Некому было!
– А теперь есть кому? – подала голос Эсокса.
– Наоборот, – проворчал Хаустус. – Если гонят туда народ, точно, наоборот. Я там не был. Но одна лишь дырка в этих подземельях, устроенная колдуном у Змеиной башни в некогда прекрасном городе Алу, сотворила мерзкую Сухоту и отравила изрядную часть Эрсет. Значит, есть основания вскрывать Донасдогама для тех, кто хочет возвращения Лучезарного?
– Но кто гонит тьму, если самого Лучезарного все-таки пока нет? – наморщила лоб Кама.
– Думаю, что мы скоро об этом узнаем, – прошептал Хаустус. – Хотя выбор-то небольшой…
Дорога и в самом деле получилось долгой, но не только из-за того, что спутникам пришлось огибать по границам королевство Карму, сколь бы ни было оно мало, а потом уходить еще дальше на север, ждать, когда на забитых людьми и подводами трактах образуется хоть какой-то прогал, чтобы пересечь их и снова углубиться в сплетение на удивление пустых троп и проселков. С каждой лигой, отдаляющей вынужденных странников от Даккиты, Эсокса становилась мрачнее, словно тонкая нить, связывающая ее с прошлым, становилась все тоньше, натягивалась и уже звенела перед тем, как лопнуть. Хаустус же выглядел собранным и спокойным, словно делал тяжелую, но важную работу, о которой имеет полное представление. А Кама смотрела вокруг себя, на проселки, на тропы, на глухие и древние леса, и все никак не могла отделаться от мысли, что страна, которой с далекого детства пугали детишек, вся эта Эрсетлатари, или Эрсет, ничем не отличается от любой другой страны с западной стороны гор Митуту и гор Балтуту. Разве только зло, которое угнездилось под общим солнцем, именно здесь имеет изначальное ядро. Но что тогда Светлая Пустошь в сердце Анкиды и грязная топь в ее центре?
Они решили въехать в Лулкис по тракту со стороны Нанбы. Подобраться к городу вне дорог не получалось. За два десятка лиг до его окраин леса сходили на нет, а деревеньки и села вокруг Лулкиса выглядели подозрительно. Во всяком случае, подозрительными их счел Хаустус, которому не нравились ни белые стяги над общинным домом в каждой из них, ни фигуры дозорных в черных одеяниях, ни пустынные улицы, хотя как раз улицы объяснить было можно, селяне не разгибались на полях. Но у Хаустуса, да и у его спутниц, по мере приближения к любому селению возникало гнетущее ощущение, словно они приближаются к дому, в котором лежит покойник. Да и не стоило обращать на себя внимание, выкатывая по нехоженой тропе в какую-нибудь деревеньку, в которой всякий чужак, как бельмо на глазу. Эсокса уже стала поговаривать, что и не стоит искать Хаустова знакомца-ученика, не лучше ли двинуться к горам Митуту, если есть там тропы на ту сторону, в ту же Араману, так тропы и следует выглядывать, но Хаустус был неумолим.
– Сгинете, – ворчал он недовольно. – Или будете искать те тропы лет двадцать. Были бы они приметны, давно бы уж протоптали их на ту сторону! Или, думаете, Лучезарный был так неловок, что двигался на запад именно через ущелье Истен-Баба? Да и зима скоро, последний летний месяц в расход пошел!
Так или иначе, но ранним утром, когда тракт со стороны Нанбы оказался ненадолго пустынным, подвода выкатила на его булыжное покрытие и загремела между притихших сел и деревенек в сторону города. Обозы и караваны, которые спутники перед этим наблюдали из зарослей целый день, только готовились к пути, но уже через пару лиг подвода Хаустуса катила не в одиночестве, а среди таких же или похожих подвод, на которых лежали мешки, или ящики с каким-то товаром, или такие же кожи, как на подводе Хаустуса. Кама прислушивалась к атерскому говору, который почти не отличался от привычного, и отмечала, что многие двигались не в Лулкис, а дальше – кто-то в Карму, кто-то в Гросб, а кто-то и в Даккиту, которую называли не иначе как западной провинцией. Одно только долго никак не удавалось понять – к какому царству была причислена эта самая западная провинция, если провинцией оказался и Лулкис, и Нанба, и даже сама Атера, пока на коротком привале, где Хаустус подобно всем проезжающим остановился, чтобы наполнить мехи родниковой водой, не прозвучало:
– Да пребудет в вечности Царство Света со всеми провинциями его, где каждый – от любого короля до отдавшего себя стальному чреву последнему отбросу – равен друг другу в благости, верности и неизбывности.
– Готова предположить, что такое благость и верность, – проворчала Эсокса, когда подвода вновь выкатила на тракт, – но что такое неизбывность?
– Месиво в центре Светлой Пустоши, – процедил сквозь зубы Хаустус. – Или, как называют его в Храме Света, Пир! Полторы тысячи лет прошло, а оно все не избудется. Булькает, воняет, блестит, никак не засохнет. Другое меня интересует, что такое «отдавший себя стальному чреву последний отброс»?