Скверный глобус
Шрифт:
— Программа самая благородная. Таких программ еще поискать, — решительно заявил Герман Лецкий. — Я мог бы заметить — не без цинизма, — что за программу еще никогда и никому не было стыдно. Стыдно бывает за воплощение, а вам за него не нести ответственности. Но в нашем случае не до ерничества. Партия поднимает свой голос — или свой глас, как вам угодно — за рядового человека. Отнюдь не за маленького, он не мал. Не за простого — он не прост. Но он не из ряда вон выходящий, он честно шагает в ряду с другими. И это ему не мешает иметь свое достоинство, самосознание, иметь свою миссию на земле. Возьмите хотя бы Веру
— Как верно, как точно! — воскликнул Жолудев.
Внезапное превращение Веры в своеобразного демиурга сыграло решающую роль. Автоматически он произнес:
— Но вы меня откровенно вербуете…
Однако уже сама эта фраза свидетельствовала о капитуляции.
Лецкий мефистофельски хмыкнул:
— Естественно. Разве я это скрываю? Но вы ничего не потеряете. Наоборот — приобретете. Увидите, партия «Глас народа» умеет быть истинно благодарной тем, кто кует ее победу.
«А в самом деле, — подумал Жолудев, — решительно все за мое согласие. Деятельность, пусть вспомогательная — читать заготовленные тексты, — поможет занять мне ум и душу, возможно, хоть несколько сократит подкрадывающееся ко мне одиночество. К тому же внесу посильную лепту — хоть дикцией — в достойное дело. Разве такие люди, как Вера, не заслужили иметь предстателей?» Он вспомнил, однажды она сказала: «Вот так всегда живу без заступы». Усталое, одинокое сердце! Недолгим же было твое возрождение. «Хоть так я буду твоим заступником», — растроганно сказал себе Жолудев.
Деятельность, которой он должен был себя посвятить, останется тайной — он обязался не нарушать это важнейшее условие. Никто отныне не вправе знать о том, что это он — глас народа. Такое подполье вначале смутило и даже обескуражило Жолудева.
— Видите ли, — сказал он Лецкому, — я по природе не приспособлен к подобной конспиративной жизни. Мне для нее не хватает собранности. Помнится, в своей ранней юности я избегал запрещенных книг. Не из любви к властям предержащим или отсутствию интереса к состоянию общественной мысли. Все потому же — я не способен к какой бы то ни было потаенности. Вы понимаете меня?
— Я вас отлично понимаю, — заверил Лецкий, — я сам таков. Вполне лоялен, законопослушен, живу заодно с правопорядком. Табу, наложенное на ваше имя, вызвано не экстремистскими целями, а чисто рабочими, технологическими. Если хотите — даже идейными. Глас народа не может принадлежать какому-то одному человеку, как это было б в вождистской партии. Глас народа не имеет фамилии и не имеет имени-отчества. Его невозможно персонифицировать. В этом-то — весь пафос проекта. Как видите, ничего сомнительного. Развеял я ваши опасения?
— Да, вы убедительны. Я ведь сказал: мне никакого шума не нужно, безвестность меня не тяготит. Наоборот, для меня органичней по-прежнему пребывать в неприметности.
— Вот и отлично, — одобрил Лецкий.
Денька через два после этой беседы явилась Валентина Михайловна. Чем чаще случались такие визиты, тем она тщательней к ним готовилась. Теперь она редко упоминала о своей опытности и знании жизни — эти бесспорные достоинства могли обернуться против нее, она это ясно сознавала. Соленые шутки о преимуществах зрелого возраста, второй молодости, уже не слетали с припухших губ. Она не шутя занялась собою, сдружилась с владелицей фитнес-салона и истязала себя по утрам с какой-то самоотверженной истовостью. Все это сильно тревожило Лецкого. Что делать, если дама привяжется? Последствия могут быть непредсказуемы.
Он отдал должное ее виду:
— Вы сногсшибательны, моя радость. А уж какие на вас одежды!
Она засмеялась:
— Напрасный труд. Предпочитаешь меня в натуре.
Они продолжали свою игру. Лецкий со старомодной изысканностью всегда обращался к ней на «вы». Она демократически тыкала.
Когда поединок завершился, она его одарила новостью:
— Мордвинов доволен твоей идеей. Сказал про тебя: «Малый не промах».
Прижалась к нему и шепнула:
— Он прав.
— Это он Гунину сообщил?
— Гунину. Кому же еще? «Малый не промах. Теперь посмотрим, какой он спичрайтер. В этом все дело».
Лецкий небрежно пожал плечами:
— По мне — идея дороже слова.
Он усмехнулся. Чтоб скрыть свою гордость. На самом же деле слова магната доставили ему удовольствие. «Слаб человек», — подумал Лецкий. Впрочем, могущественный Мордвинов был прав — торжествовать еще рано. Теперь ему предстоит оснастить сладкоголосого соседа. От этого, в сущности, и зависит успешный исход всего предприятия.
Не дай бог оплошать и порадовать столь уязвленного Коновязова. Естественно, общая неудача на нем отразится еще тяжелее, но так уж бездарно и пошло устроено наше поганое самолюбие.
На днях он знакомил лидера с Жолудевым, и ощетинившийся Коновязов не мог совладать с бушевавшей ревностью. Пытался заслониться иронией:
— Так вот вы какой! Уже наслышан, что вы и есть Орфей наших дней.
Жолудев кротко прошелестел:
— Это чрезмерно. Я вас уверяю.
— Рад за партию, — сказал Коновязов. — Слава богу, отныне в ее арсенале не только золотое перо, — он отвесил поклон в сторону Лецкого, — к тому же еще золотой голос.
Жолудев простонал:
— Помилуйте. Вы меня окончательно сконфузите.
Но лидер только махнул рукой. Душа его обливалась кровью.
«Что с ним творится?» — спросил себя Лецкий. Было обидно за бедного Жолудева, который всерьез принимал это гаерство, румянился и смущался, как барышня. «Какого рожна он так клокочет?» — думал он, глядя на Коновязова.
Теперь, после слов Валентины Михайловны, нервная взвинченность Коновязова стала ему гораздо понятней.
«Все ясно. Верховное одобрение, которого я был удостоен, его окончательно подкосило». Он почему-то разозлился на грешную Валентину Михайловну.
— Зевс-громовержец не запылился бы, если б сказал о своих впечатлениях не вашему мужу, а мне самому.
Она опрометчиво рассмеялась:
— А ты бы их вызвал к себе обоих.
— Благодарю вас, моя дорогая, — проскрежетал он с кривой ухмылкой.
— Это за что же?
— Хотя бы за то, что вы мне напомнили мое место.
Она рассудительно посоветовала:
— Герочка, не валяй дурака. Какое это имеет значение?
Лецкий сказал:
— Имеет значение.
Она притянула к себе его голову.