Скверный глобус
Шрифт:
Партия „Глас народа“ — не лидерская, что следует из ее названия. Она выражает все ваши чаяния и сокровенные надежды. Само собой, есть бескорыстные люди, которые тащат, себя не жалея, груз повседневных партийных забот. Им нелегко, но они не хнычут. Имейте терпение. Время настанет, вы их узнаете и оцените. Сегодня они избегают шума, не ищут дешевой популярности. С достоинством сохраняя лояльность властным структурам и администрации, они отстаивают ваши права.
Их назначение — быть вашим голосом. Быть вашим колоколом. Набатом. Они всегда
Сплотите ряды, рядовые люди. Мы — рядом. Не кинем, не предадим.
Ваша партия, ваша опора, ваш глас».
Жолудев кончил читать манифест. Он чувствовал душевный подъем и безусловное удивление. Оказывается, словесный поток имеет свойство производить все новые и новые блоки, сцепленные не столько сутью, сколько способностью заряжаться от трения, вспыхивающего меж ними. Было престранное ощущение. Казалось, слова живут отдельно, какой-то своей автономной жизнью. И жизнь эта у них, как у нот, не столь смысловая, сколь фонетическая. Но больше всего его поразила возникшая у него уверенность: стоит включиться в эту стихию, и он сумеет ее направить даже без помощи Германа Лецкого.
«Вот это новость! — опешил Жолудев. — Выходит, что я себя толком не знал. Я человек авантюрного склада». Это открытие потрясло его. Он вспомнил себя неприметным школьником, всегда и везде сторонившимся стаек — этакий маленький аккуратист. Так он подавлял свою натуру? В его сердечке кипели страсти, а он не догадывался о них. Что, если все эти долгие годы он попросту губил свою сущность? Жолудев мысленно содрогнулся.
Он вышел из студии вместе с Лецким, ловя на себе теменным своим оком заинтригованные взгляды.
— Не худо, — весело бросил Лецкий, — надо отметить ваш бенефис.
Он предложил посетить заведение, почти прилепившееся к радиостудии. Сели за столик, наполнили рюмки коричнево-золотистым зельем.
— Я говорил, что вы искуситель, и я был прав, — рассмеялся Жолудев.
— Я тоже был прав, — отозвался Лецкий. — Вы оправдали мои надежды.
Он посоветовал на досуге прокручивать запись и слушать свой голос, чтоб обнаружить свои огрехи и совершенствовать сильные стороны.
— Я уже сам об этом подумал, — признался Жолудев. — Мне было стыдно просить вас достать для меня фонограмму.
— Это чего же вы устыдились?
Жолудев пламенно зарумянился.
— Я опасался, что вы решите, будто я склонен к нарциссизму.
— Вы эти цирлих-манирлих оставьте, — Лецкий поморщился. — Все это — вздор. Прежде всего — интересы дела.
«И снова он прав, — сказал себе Жолудев. — Цену имеет лишь результат».
— За ваши голосовые связки, — торжественно провозгласил Мефистофель. — За славное Золотое горлышко. Храните его как зеницу ока. Кутайте шейку, не ешьте мороженое.
— Все шутите надо мной.
— И не думаю. Помните, что вы — глас народа.
Рюмки вспорхнули и с нежным звоном облобызали одна другую.
— Спасибо вам, — сказал Жолудев с чувством.
Его благодарность была безмерной. Этот напористый человек, явившийся в лихую минуту, действительно его возродил. Просто отвел от края бездны.
Вернулись домой они уже в сумерки. Простились на лестничной площадке. Иван Эдуардович проследовал в свое одинокое жилье. Сколько событий за этот день! Даже подкашиваются ноги. Не раздеваясь, прилег на тахту, прикрыл глаза, протяжно вздохнул. Как грустен этот нежданный праздник! Еще недавно он мог разделить его с незаменимой любящей женщиной. Пусть рассказать ей о том, кем он стал, где был, как повернулась судьба его, он нынче не вправе, он связан словом, но уронить небрежный намек, сказать, что судьба переменилась, не та, что была, и что он — не тот, дать ей понять — пожалуй, он мог бы.
А если сейчас ее навестить? Нарушить запрет? Они близкие люди. С ее, почти запредельной чуткостью, она его поймет и простит. Почувствует, что он просто не может сам справиться со своей переполненностью. И тут прогремел дверной звонок. Неужто она? А кто же еще? Неведомо как, но она услышала.
Он кинулся к двери и, отворив ее, увидел перед собой Геннадия.
Геннадий сказал ему:
— Бить не буду.
— Добрый вечер, — откликнулся Жолудев.
— Не больно он добрый, — сказал Геннадий.
— Входите, — пригласил его Жолудев.
В комнате они сели за стол. Почти минута прошла в молчании. Геннадий заметно спал с лица, однако его мощный затылок по-прежнему был квадратен и красен. Лицо его было гладко выбрито. Разбойничьи цепкие глаза цвета каленого ореха смотрели пронзительно и грозно. Все тот же неиссякший кураж.
Он повторил:
— Бить не буду. Нет смысла.
И рассудительно пояснил:
— Только начни — не остановишься.
Немного помедлив, он сделал короткое неуловимое движение, вынул початую бутылку.
— Есть у тебя куда налить?
Жолудев достал два стакана и нерешительно произнес:
— Я, если правду сказать, не пью. Тем более я уж сегодня пригубил. («О господи, — подумал он горестно, — что я порю? Какой-то стыд».)
Добавил:
— Но если у вас есть желание…
— Есть, — энергично кивнул Геннадий. — Только не выкай. Мы теперь — родственники. Вера сказала, что ты ей тоже «вы» говоришь. На самом деле?
— Разумеется, — подтвердил Жолудев.
— Чудила, — угрюмо вздохнул Геннадий. — Ну, будем здоровы.
Неспешно выпили.
— Зла я на тебя не держу, — сказал Геннадий. — Я понимаю. Это мужчина может вытерпеть. А женщина — нет. Одна — засыхает. Закон природы. Но. — Он остерегающе поднял короткий палец, схожий с обрубком. — Что было — прошло. Было и не было. Это понятно?
— Это нормально, — сказал Жолудев.
— То-то. Теперь я пойду.
Он огляделся и усмехнулся:
— Жилье у тебя, как сучья будка. Надо прибирать за собой.
Когда за ним гулко хлопнула дверь, Жолудев глухо пробормотал: