Скверный глобус
Шрифт:
Философические раздумья прервал звонок Валентины Михайловны. Она спросила:
— Готовишься к встрече?
Он внутренне мгновенно напрягся. Почудился опасный подтекст. Небрежно бросил:
— Скорее — к проводам. Еще один провалился в яму. Жаль его.
Она усмехнулась:
— Не худший был год. Меня поимел. Не так уж плохо.
— Лев Николаевич Толстой предпочитал язык простой, — со вздохом прокомментировал Лецкий. — В краску вгоняете, Ваше Величество.
— Забыла, что ты у нас — целомудрик.
— А вы где проводите эту ночь? — перехватил он инициативу.
Она сказала:
— В
Он посочувствовал:
— Надо держаться. Жизнь экзаменует на прочность и соблюдение протокола.
Она вздохнула:
— Остохренели. И сами они и их дамье.
— Счастья вам; неуязвимости, бодрости.
— Тебе того же. Смотри, не сдуйся.
Он размышлял над ее словами почти до назначенной минуты. Что это значит? Не то пожелание, не то угроза. Чертова баба!
Злости и желчи в ней на троих. Само собой, господа сановники в своем отцеженном, ритуальном, тщательно выстроенном кругу могут достать любую рыбу, попавшую не в свою акваторию. Особенно эту неутоленную, несытую, беспокойную душу. Но коли играешь по этим правилам, не взбрыкивай, терпи, дорогая. Обуздывай свой казачий нрав.
Он торопливо взглянул на часы. Еще раз проверил ладонью щеки и подбородок — нет ли щетинки? Впрочем, излишние опасения. Схватил приготовленный букет и не без лихости хлопнул дверью.
Потом стоял на условленном месте, жадно вдыхал морозный озон, вглядывался в игру огней. Вот он, мой доблестный стольный град. Словно напутствует и ободряет. Еще один обязательный тест. Мне предстоит двойная встреча. Прежде всего — с молодой Нефертити, кроме того — с наступающим годом. Что меня ждет, каким он будет? Тот, что уходит, был не из худших — на сей раз возлюбленная права. Прав был и я, когда напомнил, что я и встречаю и прощаюсь. Мой соловьиный сезон убывает. Молодости осталось немного — на две пригоршни, на два глотка. Время подсказывает: смелее. Не медли. Пока я — еще союзник. Но буду я им совсем недолго.
Сегодня напомнила о себе полузабытая южная родина — пришла новогодняя телеграмма от пылкого юного земляка. «Из кожи лезет бедный птенец», — сочувственно улыбнулся Лецкий, испытывая в который раз уже привычное умиление. Как кружит эту бедную голову далекая праздничная Москва. Лецкому чудится, что он слышит, как юноша шепчет себе: «Решайся!».
Неслышно подкатила машина. Он сразу увидел суровый профиль и узкую руку на замершем обруче.
— Займите место рядом с водителем, — сказала Ольга. — Какие розы!
— С грядущим, — он мягко хлопнул дверцей. — Какой водитель — такие розы. С очередным вас взятым барьером.
— Вы не замерзли, пока меня ждали?
— Люблю состояние ожидания.
— Я — тоже. Правда, бывает и так: дождешься — и тут же разочаруешься.
— Надеюсь, сегодня так не случится.
— От вас зависит, — сказала Ольга.
— Я постараюсь, — заверил Лецкий.
Машина тронулась. Оба молчали. «Я — как мальчишка», — подумал Лецкий. Негромко спросил:
— Куда везете?
— В один оазис. Вполне пристойный.
Молчание. Лецкий взглянул на спутницу. Узкая ладонь на руле, белая шуба, как пятнышко света в моторизованной каютке. «Занятно складывается фабула, — мелькнула удивленная мысль. — Всего лишь три недели назад не знал, что она существует на свете. И вот несемся куда-то вдвоем, словно отрезанные от мира. И с каждым вращением колеса куда-то проваливается, истаивает, отбрасывает копыта год».
Пока они укрощали Москву, Жолудев неторопливо двигался в обратном направлении, к дому. Под Новый год скопились обязанности, с которыми надо было разделаться, — несколько необходимых визитов. Он мысленно себя похвалил за то, что выполнил всю программу. Теперь он вернется в свое укрывище, поужинает и ляжет спать. Кончается неописуемый, странный, не схожий со всеми прочими год. Чего лишь в нем не было? Невероятные, почти фантастические зигзаги. Сначала — привычные вечера, они ничего не предвещали, потом — неожиданный поворот, кружение сердца и головы, нечеловеческое счастье. Потом — разлука и лед отчаянья. И вдруг — еще один поворот. Сосед — загадочный искуситель. Водоворот непонятной деятельности, имеющий архиважный смысл. Какая-то череда открытий. С пугающей четкостью стало ясно, что он и не знал себя самого. Не ведал о собственном существе, склонном к экспансии и авантюре. Вдруг выяснилось, что есть в нем дар, долгие годы существовавший сам по себе — бесплодно, бесцельно. И оказалось, что он не просто жилец Иван Эдуардович Жолудев, что он — человек предназначения, призванный совершить нечто важное, еще неясное, лишь мерцающее. Кроме всего, он носитель тайны — все то, что теперь о себе он знает, больше не знает никто на свете. Если, само собой, не считать перевернувшего его жизнь дьявола из соседней квартиры.
На лестнице он столкнулся с Геннадием. Муж Веры возвращался домой, нагруженный праздничными покупками. При виде Жолудева нахмурился, багровый затылок вмиг затвердел и, кажется, покраснел еще больше. Ореховые глаза почернели.
— Добрый вечер, — сказал Иван Эдуардович.
— Привет, привет, — пробурчал Геннадий.
Жолудев пробормотал неуверенно:
— С наступающим… с новым счастьем.
— И старого хватит, — хмыкнул Геннадий.
Осведомился:
— Встречать направился?
— Нет, я — не из дому. Я — домой, — откликнулся Жолудев, вдруг смутившись.
— Один, что ли, встретишь?
— Так получилось, — ответил Жолудев виновато, как будто признаваясь в проступке.
Геннадий помолчал и сказал:
— Ну ладно. С Новым годом. Удачи.
— Спасибо. Вам также.
Они помолчали. Геннадий неожиданно буркнул:
— Вере привет передать?
— Разумеется, — Жолудев густо покраснел. — Радости, бодрости и здоровья.
— Здоровья ей точно не помешало б — задумчиво проговорил Геннадий. — Как говорится, от бога зависит. Захочет — и веники запоют. Спокойной ночи.
— Всего вам лучшего, — прошелестел еле слышно Жолудев.
Дома он сел в дырявое кресло и, опустив свою голову на руки, попробовал несколько упорядочить нахлынувшие запретные чувства. Надо заставить себя наконец жить на этом свете без Веры. А как это сделать? Кто научит?
А Вера Сергеевна расстелила пахнущую крахмалом скатерть и стала готовить вечерний стол. Поставила крохотную елочку, достала из шкафа два прибора. Геннадий смотрел, как она хлопочет, и думал неизвестно о чем.
Она спросила: