Скворечник, в котором не жили скворцы
Шрифт:
– Те же и Назаров, - сказала Галя, увидев Шурку.
Мы стояли в дверях как ослы. В это время из другой двери в глаженой белой рубашке с галстуком появился Сережка. Вместо того чтобы поздороваться с нами. Сережка сел на диван рядом с Галей. Он смутился больше, чем мы с Шуркой.
Никогда я не видел рядом Галю и Сережку. Они, оказывается, очень подходили друг другу. Совершенно белобрысый, белобровый и розовощекий Сережка и чернявая, загорелая Галя.
– Мы в трамвае встретились, - объяснил Сережка.
– И решили пойти в кино
– В "Заре" идут "Истребители".
– Ты же шесть раз смотрел, - сказал я Альбиносу.
– Он хочет посмотреть седьмой раз. В новой обстановке, - объяснила Галя.
Сережка молчал как рыба.
– Эх, ты...
– скривился Шурка.
Здесь нам делать было нечего. Мы вышли на улицу.
– Что ж ты ему не сказал, что Петын вернулся?
– спросил я Шурку.
– А чего ему говорить... Он зазнался.
Мы разошлись по домам.
Я лег на кровать и открыл "Виконта де Бражелона".
Тетя Лида сидела за своим столом и проверяла аспирантские тетрадки.
Тарелка репродуктора передавала сводку Информбюро, а потом артист Дмитрий Николаевич Орлов стал читать рассказ Лескова о Левше. Этот рассказ теперь передавали чуть не каждый день, и тетка каждый раз включала радио на полную мощность. Ей радио никогда не мешало. А мне всегда мешало. Я же не Юлий Цезарь, чтобы одновременно читать и слушать.
Между прочим, моя тетя Лида была точно как Юлий Цезарь. Проверяет тетрадки, слушает радио и разговаривает.
– Что-то Андрей Глебович не был вчера в бомбоубежище... Это правда, что он пошел работать на завод?
– Да, - отвечаю я покороче.
– Он эту неделю в ночную.
– На какой же завод он пошел работать?
– спрашивает тетка.
– Арматурный, - отвечаю я.
– Что же он там делает? Утюги?
Дались ей эти утюги...
– Это теперь секретный военный завод, - говорю я, чтобы защитить Андрея Глебовича от вечных нападок тети Лиды.
– Какой же он секретный?!
– усмехается тетя Лида.
– Там же водопроводные краны делают.
– Это раньше, - говорю я.
– А теперь каждый знает, что там делают минометы.
Про этот маленький заводик действительно все в нашем переулке знают, потому что многие там работают. А вот про завод, где Гаврилов работает, никто ничего не знает.
– Если это теперь секретный завод, зачем же ты болтаешь?
– спрашивает тетка.
– Болтун - находка для шпиона.
– А зачем ты спрашиваешь?
– злюсь я и захлопываю "Виконта де Бражелона".
Артист Орлов читает про то, как тульские мастера подковывали английскую блоху и на каждой подковке свое имя написали, да так мелко, что только в пятимиллионный мелкоскоп эти надписи прочитать возможно. Сам же Левша для этих подковок гвозди ковал. Эти гвоздики ни в какой мелкоскоп не видать. Тетя Лида всегда в этом месте смеялась. И мне это нравилось. Тут я вспомнил, что как раз про это место спорил с Андреем Глебовичем на даче. Он говорил:
"Рассказ
Тогда на даче меня это рассуждение просто удивило. Теперь я подумал, что у Андрея Глебовича бабушка - немка и потому он так рассуждает.
– Тетя Лида, - спросил я, - как понимать пословицу: "Что русскому здорово, то немцу смерть"?
– Это надо понимать так, Фридрих, что у русских, с одной стороны, и у немцев, с другой стороны, разные привычки и склонности, иногда прямо противоположные.
Тетя Лида умела объяснить все. И все ее объяснения получались скучными. За последнее время она научилась не называть меня по имени, а уж если приходилось, то говорила "Фридрих". И на том спасибо.
Вечер наступал медленно. Читать мешало радио. А будет ли сегодня воздушная тревога, еще неизвестно. Тревоги были тогда не каждый день. Я надел курточку и пошел гулять.
Возле подъезда стояло несколько взрослых. Они горячо спорили, стоит эвакуироваться или не стоит. Они спорили об этом с июня и никак не могли прийти к единому мнению. Все упиралось в вопрос, когда кончится война через полгода или через год. Были в нашем доме люди, намекавшие, что война может продлиться больше года. Понятно, что на таких людей все смотрели с презрением.
Сегодня у парадного оказались самые заядлые спорщики.
– Не больше трех месяцев, максимум полгода, - говорила Василиса Акимовна Одинцова, женщина солидная, носившая полувоенную форму и значок "Готов к санитарной обороне СССР". В нашем доме Одинцова командовала санитарным звеном и звеном охраны порядка.
– Дура ты, дура, - по-свойски говорил ей сапожник Кобешкин. Они были земляки. Кроме того, Кобешкин успел выпить и оттого чувствовал себя умнее других.
– Ты посчитай, сколько километров нам до Берлина переть. С другой стороны, мы их не попрем, пока всех сил не соберем. Вот и посчитай, сколько верст от Байкала до Москвы, а потом от Москвы до Берлина, потом раздели на сорок.
– Почему на сорок?
– спросила Матишина.
– Потому что русская пехота более сорока верст в день никак не может.
Я хотел сказать, что пехоту теперь возят на грузовиках и на танках, но не стал вмешиваться.
– Они Смоленск взяли, - вздохнула тетя Катя, Шуркина мать. Она была из Смоленска и говорила только про это.
– Французы тоже Смоленск брали, - сказала Доротея Макаровна.
– А чем кончилось?
Чем кончилось с французами, знали все. Но тетя Катя перекрестилась.
Поглядев на нее, перекрестилась Матишина.
– Вова прислал письмо, - сказала она, - что скоро приедет и увезет меня на восток. А это значит, что война может затянуться. Если бы пять месяцев, не было резона уезжать.