Сквозь ад русской революции. Воспоминания гардемарина. 1914–1919
Шрифт:
Я не смог вернуться домой достаточно быстро, чтобы рассказать родным о том, что видел, но впоследствии я не упускал возможности это сделать. Сколь бы ни был тривиален этот случай, он показывал, что антагонизм между образованными классами и массами не имел реальной почвы. Велик был соблазн преувеличивать значение подобных редких случаев и искать в них утешение и ободрение.
Но исключения случались не часто. Чаще всего офицеры не знали, как себя вести, и стремились избежать неприятностей. Рядовые тоже не желали идти на открытый разрыв. Пока их было двое или трое, они внимали разуму и подчинялись приказам, однако когда собирались в больших количествах, то становились упрямыми и злобными. Больше всего они опасались того, что товарищи осудят их за отсутствие
Исчезли красно-голубые нарукавные повязки военной полиции, а на углу улицы больше не стоял флегматичный, надежный полицейский. Одно из поразительных заблуждений, которым Россия страдала в начале революции, состояло в том, что свободная страна не нуждается в силовой поддержке закона, а Временное правительство не предпринимало попыток создать профессиональную полицию.
В Петрограде, насчитывавшем в то время два с половиной миллиона населения, полицейские функции были переданы добровольной организации, состоявшей из молодых людей студенческого возраста. Чтобы не произносить ненавистного слова «полиция», их называли «городской милицией». Не имея соответствующей подготовки и лишь смутно представляя свои функции, испытывая страх перед эмансипированной солдатней, милиционеры имели жалкий вид. Все были одеты по-разному, ружья, которые они носили за спиной, казались слишком длинными и слишком тяжелыми для них. С наступлением темноты эти стражи порядка предпочитали прятаться в подъездах и, казалось, стремились провести ночь, не обнаруживая своего местоположения.
Иллюзии, которые я мог бы питать в отношении полезности новых стражей порядка, были развеяны при первой же моей встрече с ними. Я проводил вечер с одним из друзей — юным пехотным офицером, — который был весьма раздражен. За ужином он настаивал на том, что обстановка не может развиваться в направлении, которое приняла, что нет никаких признаков ослабления хаоса и что национальная катастрофа неминуема. Я же не был столь пессимистичен и делал все, что в моих силах, чтобы ободрить его. Однако, видя его раздраженное состояние, предложил ему прогуляться на свежем воздухе. Мы не были склонны к разговорам и шли бок о бок, погруженные в свои мысли. Неожиданно мой приятель стал насвистывать гимн: «Боже, царя храни». Хотя мне показалось, что темные улицы города, корчившегося в муках революции, — неподходящее место для проявления подобных настроений, я воздержался от замечаний по этому поводу. Но на ближайшем углу нас остановил милиционер.
— Товарищ, нельзя насвистывать реакционные мелодии, — сказал он, — прекратите или мне придется вас арестовать.
— С каких это пор свист стал преступлением?! — спросил мой друг, обрадованный возможности продемонстрировать свой мрачный юмор. — Теперь мы все свободны, и я могу петь или насвистывать любую чертовщину по своему усмотрению! Пойдем! — Он дернул меня за рукав и засвистел с новой силой.
Мы пошли дальше, не обращая никакого внимания на милиционера, который следовал за нами на безопасном расстоянии, бормоча себе что-то под нос. Через несколько кварталов наш эскорт удвоился, а далее утроился. Ко времени нашего возвращения в дом, где квартировал мой друг, за нами следовали пять милиционеров. Хотя я вовсе не был уверен в благополучном исходе этой сцены, бурная дискуссия между нашими преследователями и мрачное выражение лица, с которым мой друг выпячивал губы, даже в этой ситуации заставили меня рассмеяться.
Мы поднялись по лестнице на три пролета все еще в сопровождении этого наряда милиции, ружья милиционеров угрожающе бились прикладами о каменные ступени. Мой друг открыл дверь квартиры ключом, предложил мне войти и затем демонстративно захлопнул ее. Наступила пауза. Она длилась достаточно долго; я снял пальто и налил в стаканы чай. Затем последовал стук в дверь. Мой друг открыл ее и уставился на пятерых милиционеров недобрым взглядом.
— Товарищ, так нельзя себя вести! — повторил один из милиционеров, очевидно избранный для ведения переговоров. — Мы вынуждены настаивать, чтобы вы пошли с нами в ближайший комиссариат и объяснили свое поведение.
— Послушайте, ребята, я уже говорил это и повторяю снова: никто не смеет указывать мне, что и когда насвистывать! — сорвался на фальцет мой друг. — Я не собираюсь никуда идти, и, если хотите остаться целы, убирайтесь отсюда!
Дверь с шумом захлопнулась во второй раз. С лестницы до нас донесся возбужденный шепот, и через несколько минут мы услышали звуки удаляющихся шагов. Больше я не смог сдерживаться и начал хохотать, но мой друг был столь поглощен происшедшим, что не видел в нем ничего забавного. Он извинился и пошел спать, бормоча ругательства. Уверен, что если бы милиционеры заставили его подчиниться, то восстановили бы его веру в сколько-нибудь сносное будущее. Но то, что случилось, лишь усугубляло отчаяние.
Обстановка таила в себе много возможностей для криминала. Удивительно, однако, что закоренелые преступники не спешили воспользоваться этим. Возможно, они рассчитывали на удачу, или, может, привычка делать свое дело тайком слишком укоренилась в них. Какова бы ни была причина, но не они, а бродяги и хулиганы задавали тон. Ничто не может проиллюстрировать неэффективность Временного правительства более выразительно, чем винные и алкогольные бунты, которые держали в страхе Петроград в марте и апреле.
Царское правительство запретило на время войны продажу алкогольных напитков; все погреба и склады, где они хранились, были опечатаны. В течение трех лет печати оставались в сохранности, но с началом революции жажда горячительных напитков среди простого народа усилилась. Толпы грабили погреб за погребом, склад за складом. Если где-либо сохранился винный магазин, вся округа жила в тревоге, ожидая неизбежного.
Грабеж происходил по шаблону. Откуда-то появлялась небольшая группа людей, бросавших жадные взгляды на окна и двери. Некоторое время поколебавшись, самые решительные среди них пробивались внутрь помещения и хватали первые бутылки. За ними немедленно следовали разгоряченные мужчины и женщины, которые набивались в склад и отчаянно боролись за каждую бутылку вина или ликера. Вызывали милиционеров, которые в ряде случаев действительно стремились остановить грабеж, но чаще они беспомощно наблюдали за происходящим или даже сами принимали участие в грабеже. Далее шла очередь пожарного департамента. В дело пускали пожарные шланги. Струи холодной воды производили отрезвляющий эффект, но победа оказывалась кратковременной. Вскоре пожарных окружали агрессивные толпы, которые обрезали шланги и переворачивали пожарные машины.
Затем появлялась рота солдат, и толпа отступала, оставив несколько раненых и убитых. Когда восстанавливалось спокойствие, солдаты начинали пробовать спасенное спиртное, и в течение часа возобновлялось буйное веселье. Посылали вторую роту для усмирения первой, и разыгрывалось настоящее сражение. После препирательств стороны применяли ружья и пулеметы. Вновь прибывшие неизменно одерживали верх, и только лишь для того, чтобы утолить свое желание выпить после овладения позицией конкурентов. Приходилось вызывать новый отряд войск.
Битва следовала за битвой. Небольшой погреб очищали за несколько часов, некоторые большие склады грабили три-четыре дня, а беспорядки принимали характер крупного сражения. Когда выпивалась последняя бутылка, на месте погрома устанавливалось спокойствие. Оставались лишь разбитые стаканы, выщербленные стены и изрешеченные пулями тела.
Эти свирепые вспышки насилия служили дополнительной нагрузкой на нервы, уже достаточно потрепанные быстрым усложнением повседневной жизни. Продовольственная ситуация неуклонно ухудшалась, а стоимость жизни росла головокружительными темпами. Сопротивление и желание дать отпор противнику подавлялись чувством незащищенности и постоянными перебранками, происходившими повсюду.