Сквозь ад за Гитлера
Шрифт:
Я шел ночами, обходя деревни, поскольку не знал, кем они были заняты: то ли немцами, то ли русскими. Когда рассветало, устраивался на ночлег в амбарах, в покинутых жителями полусгоревших хатах, в скирдах соломы, а то и просто где-нибудь под кустом. Несколько раз я решался развести крохотный костерок, чтобы подогреть еду. Когда хотелось пить, я жевал снег. Пока я шел, вокруг меня расстилалась бескрайняя белая пустыня. Как ни странно, особой физической усталости я не чувствовал, да и настроение было вполне бодрое. Но какими же ужасно далекими тогда казались мне мой дом, детство…
Родился я на Рождество 1922 года в прусском городке Альтона, у самой границы с ганзейским городом Гамбургом. Будь исход Германо-датской войны 1864 года иным, и вместо Бисмарка Пруссией овладела бы Дания,
Первый год моей жизни был отмечен ужасающей инфляцией, лишь введение правительством новой марки предотвратило сползание страны в хаос. Естественно, сам я ничего этого не помню, разве что обесцененные банкноты и алюминиевые монеты, служившие мне игрушками. Еще помню рассказы родителей о пожилой соседке, копившей деньги всю жизнь и никак не желавшей расставаться со старыми, превратившимися в мусор деньгами в надежде, что когда-нибудь они вновь обретут прежнюю ценность и она угодит в миллионерши.
Веймарская республика связана у меня с ощущением всеобщей нестабильности, массовой безработицей и недовольством, грозившим перерасти в уличные волнения. Не было тогда в Германии города, где жилось бы спокойно. Рабочий люд, будучи не в силах разобраться в причинах обнищания, обращался за разъяснениями к пресловутым «лучшим», «грамотным». Едва спихнув с трона кайзера и заставив его бежать на чужбину, они вдруг убедились, что ему на смену пришли десятки, если не сотни, новоявленных «кайзеров», жаждавших заполучить ставшую бесхозной корону. Мне приходилось видеть множество факельных шествий, направлявшихся со стороны доков к центру города через хитросплетения наших улочек. Большинство демонстрантов были рабочие разных возрастов, мужчины и женщины. Они несли транспаранты с традиционными призывами «Работы!», «Хлеба!», «Мира!», но кое-где мелькали слова «Ленин», «Революция». Полицейские двигались вдоль тротуаров или же собирались группами на перекрестках, выжидая. Массовая безработица и нищета — вот что осталось навеки в моей памяти. Кое-кто из моих приятелей зимой не ходил в школу просто потому, что не на что было купить обувь. Страдания простых людей усугублялись еще и тем, что пропаганда обвиняла их самих в подобном положении вещей. Учителя иногда просили нас приносить с собой в школу лишние бутерброды для детей из голодающих семей, и я хорошо помню, как я с глупой и несмышленой гордостью выставлял в классе напоказ сунутые матерью в ранец бутерброды.
Я помню многочисленные стачки и локауты на расположенных вблизи фабриках. Попытки рабочих противостоять штрейкбрехерам приводили к столкновениям с полицией, а однажды рабочие даже перевернули грузовик с теми, кто рвался на фабрику. Вероятно, заложенный где-то глубоко в нас инстинкт заставлял нас, детей, солидаризоваться с забастовщиками. Мы знали многих из них, они жили на наших населенных беднотой улицах, и чувствовали, что эти люди боролись и ради нас тоже.
Когда мне исполнилось семь лет, я стал членом христианской молодежной группы «Юнгшар», скаутского движения под патронатом лютеранской церкви, пользовавшейся популярностью в нашем районе. После прихода к власти Гитлера и появления соответствующего закона эта организация была распущена, и большинство из нас автоматически перешли в гитлерюгенд. «Один народ, один фюрер…» И «один гитлерюгенд» — таков был лозунг того времени.
Помню и день 30 января 1933 года, когда Гитлер под барабанный бой был провозглашен рейхсканцлером, который сулил Германии светлое будущее. Мой отец, видимо, из желания приобщить меня к истории потащил меня на торжество, проходившее на огромной площади, которую в тот же день переименовали из Кайзерплац в Адольф-Гитлер-плац. Там собралась огромная людская масса с факелами, свастиками, барабанами и трубами, все с пеной у рта славословили в адрес нацистов и выставляли руки вперед, приветствуя их. Когда зачинщики торжества появились на большом балконе, отец шепнул мне: «Точно как при кайзере. Тогда нас дурачили монархисты, а теперь коричневорубашечники». Вскоре между рабочими и штурмовиками завязалась драка, и отец решил отвести меня домой. По пути он говорил, что этому дню суждено стать самым печальным в истории Германии, да и для всего мира. Но разве мог я тогда понять его?
По воскресеньям мы с отцом ходили гулять вдоль Эльбы. Там располагались роскошные виллы, утопавшие в ухоженных тенистых садах, мы украдкой глядели через заборы на совершенно иную, роскошную и недоступную нашему брату жизнь. Я знал, что мой отец всю жизнь тянул лямку, и еще спросил его, папа, а почему мы не можем жить так. А потом добавил, что, мол, нам в гитлерюгенде обещали, что наш фюрер обязательно покончит с этой вопиющей несправедливостью. Отец в ответ лишь от души расхохотался, что нечего и ожидать от нашего проклятого фюрера подобного, что, напротив, все будет только хуже, что богатые еще больше будут богатеть, а бедные и дальше нищать, что именно для этого его и посадили в кресло рейхсканцлера!
Хотя мой отец ненавидел нацистов и все с ними связанное, мне в гитлерюгенде нравилось. У меня была красивая темно-коричневая и черная форма со свастикой, скрипучие блестящие ремни из настоящей кожи. Если раньше для нас было событием просто погонять в футбол на лужайке за домом, то теперь гитлерюгенд предоставил в наше распоряжение прекрасно оборудованные спортзалы, стадионы, школьные здания, в которых раньше располагались гимназии и даже плавательные бассейны. Я ни разу не побывал в настоящей отпускной поездке — куда там моему отцу отложить что- нибудь на отпуск. А при Гитлере за символические суммы можно было отправиться отдохнуть в горы, на озера или к морю.
А однажды мой одноклассник Зигфрид Вайскам вместе с матерью и младшей сестренкой были обнаружены мертвыми на кухне. Кухня была полна газа. Родители сказали, что они сами отравили себя, сказали, что Зигфрид был евреем. Я ничего не понимал, поскольку в ту пору еще не знал значения этого слова. Впрочем, даже если он и был евреем, какое это могло иметь отношение к самоубийству?
Закона об обязательном членстве в гитлерюгенде не было, тем не менее из примерно сорока моих одноклассников всего один воздержался от вступления в эту организацию. А когда я попытался пойти в ученики слесаря, первое, о чем меня спросили: состою ли я в гитлерюгенде.
Мы распевали прекрасные мелодичные песни, но все они были посвящены великой борьбе за наше дело, завоеванию «жизненного пространства» на Востоке, великой чести отдать жизнь за фатерланд. Мне импонировала атмосфера товарищества, пешие переходы, спортивные и военные игры. Нас пестовали в духе любви к фюреру и безоговорочного повиновения ему, он был для нас вторым богом, а когда заходила речь о его безграничной любви к нам, к германской нации, я готов был расплакаться от переполнявших меня чувств. Я был убежден, что раз в моих жилах течет германская кровь, я был существом неизмеримо высшего порядка. Мне и в голову не приходило поинтересоваться, что, собственно, такое пресловутая германская кровь, хотя бы в чисто научном, биологическом смысле. Я как должное принимал тезис о том, что долг всех немцев повелевать над представителями «низших рас», поскольку это лишь во благо всего цивилизованного человечества, хотя сами представители пресловутых «низших рас» в силу ограниченности их умственных способностей просто-напросто не осознают этого. Меня буквально распирало от гордости, когда герцог Виндзорский, бывший король Англии, прибыл в Германию, чтобы заверить нас, молодых немцев, в том, что, дескать, мы живем в таком великом во всех отношениях обществе.