Сквозь ад за Гитлера

Будучи выходцем из бедной рабочей семьи, я с раннего детства был твердо убежден в никчемности собственных мыслей и приучен безоговорочно доверяться мнению вышестоящих и «лучших». Мне и в голову не приходило, что я способен родить на свет заслуживающую внимания идею.

Уже много позже и далеко не сразу мой подраставший тогда сын сумел переубедить меня в этом, поскольку именно он уговорил меня засесть за жизнеописание, чем способствовал пробуждению воспоминаний, тяжким грузом давивших на меня. Но, поддавшись его уговорам, я столкнулся с двумя извечными проблемами — времени и возможности. Работая в низкооплачиваемой должности стрелочника на железной дороге, я был всецело поглощен повседневными заботами о содержании семьи, о том, как урвать для себя лишний сверхурочный час, чтобы свести

концы с концами. Но стрелочнику выпадает и немало ночных дежурств, когда под грохот колес мчащихся мимо его будки поездов поневоле вспоминаешь минувшие годы. Отчего бы не взяться за перо и бумагу? Отчего не запечатлеть былое?

Естественно, с желанием увековечить их пришли и сомнения — а стоит ли? Чем, собственно, была моя жизнь? Чередой тоскливых до занудства, отупляющих, лишенных и подобия живой искры бытовых обстоятельств. Так, может, ни к чему и бумагу на них изводить? Тридцатые-сороковые годы запечатлелись в моей памяти как нечто ужасное, и я наверняка имел все основания не ворошить прошлое. Словом, требовался еще один толчок, но в один прекрасный день, преодолев барьер сомнений и осознав, что найдутся те, кто желает прикоснуться к столь нелюбимым мною двум десятилетиям, поскольку жить им в ту пору не довелось, я принялся разворачивать свернутый было и поставленный в угол на вечное хранение ковер воспоминаний.

Несмотря на то что период Веймарской республики выпал на мои детские годы, я довольно отчетливо помню ее бесславный финал. Шесть лет пребывания в гитлерюгенде в конечном итоге пошли мне на пользу, послужив мне отрицательным опытом, так что я, хоть и задним числом, но все же сумел найти надлежащее место и ей, и последующим событиям в историческом контексте. Затем, уже в начале 40-х, наступили армейские годы, три из которых пришлись на Россию. И только взявшись за перо, я осознал, что именно они, вне всякого сомнения, стали самыми решающими в моем духовном становлении и одновременно самыми трагическими. Это были годы неописуемой тоски, страданий, лишений, разочарований, но и надежд, радостей, ликования. Однако, если свести все чувства и переживания воедино, их можно было бы охарактеризовать чисто по-немецки: «То неистово ликуя, то до смерти опечаленный» [1] .

He убоявшись грубейшего нарушения воинских уставов (всякого рода записи были строжайше запрещены), я тайком все же вел военный дневник, сохранившийся в виде нескольких записных книжиц, куда заносил отдельные даты, события.

Например, такой-то и такой-то убит такого-то и такого-то числа, месяца, года. Или: «Русские атакуют, от деревенской хаты, где мы были на постое, только щепки остались». Или: «Танк сгорел дотла». Хоть мне об этом неловко вспоминать, но одного лишь перечисления населенных пунктов хватило бы с избытком, чтобы поставить меня к стенке, если бы у меня вдруг обнаружили упомянутые записи. Но именно то, что события войны были записаны на бумагу, позволило им запечатлеться в моей памяти настолько основательно, что мне не составило труда расшифровать их, оказавшись весной 1945 года в лагере для немецких военнопленных в штате Аризона (США).

Несколько таких книжек-дневников до сих пор остаются у меня, часть из них утеряна, часть похищена, но выполнить пожелание моего сына стало возможным исключительно благодаря им.

Стоило мне в Англии в своей будке стрелочника сесть за написание воспоминаний, я поразился тому, с какой легкостью трагические события тех роковых лет всплывают в памяти. Несмотря на явно отрывочный характер фронтовых записок российского периода, несмотря на то, что отдельные события можно лишь условно соотнести с конкретной датой, несмотря на возможные огрехи при приведении имен географических и собственных, я решил разделить свои записки на две части: наше наступление в России, и наше отступление из нее.

Россия — огромная страна, это известно каждому, да и четыре десятилетия, отделяющие нас от войны, — огромный срок. Следует отметить и то, что я не могу ручаться за абсолютную точность бесед, приведенных мною в воспоминаниях, поэтому их не так и много на страницах данной книги. Но события, их восприятие мною, чувства, испытываемые мною тогда, я старался передать максимально достоверно. Отдельные имена моих сослуживцев также могут внушать сомнения, некоторые изменены мною намеренно, поскольку эти люди живы по сей день, а у тех, кто погиб, остаются родственники и близкие, для которых они — встретившие героическую смерть на поле битвы. Они фигурируют под сокращенными псевдонимами, например гауптман Z. И вот что еще любопытно, оказывается, тогда, в ту страшную зиму 1942/43 года, под Сталинградом, я служил в одном подразделении с Францем-Йозефом Штраусом — человеком, воззрения которого я решительно не разделяю.

После войны судьбы наши пошли разными путями: он стал министром обороны ФРГ, я же оказался в Англии на скромной должности стрелочника.

После того, как я начал писать эти воспоминания, и после того, как друзья сочли их пригодными для издания, мотивы мои несколько изменились. Вероятно, осознавая скоротечность времени и бренность собственного существования — представители моего поколения стремительно уходят в небытие, — мне вдруг страстно захотелось сообщить миру о себе и своих поступках с тем, чтобы предостеречь потомков от сползания в хаос, пережить который выпало на мою долю. Временами я задумываюсь над тем, какую неоценимую помощь оказали бы современным историкам мемуары какого-нибудь безвестного солдата наполеоновской армии, сподобившегося на основе кратких дневниковых записей воссоздать страшную картину отступления французов из-под Москвы зимой 1812 года, как дополнили бы они изображенные Толстым в его романе «Война и мир» события! Возможно, и мой скромный вклад все же заполнит отдельные лакуны в описании отступления Гитлера, безуспешно пытавшегося покорить этот великий город, 129 лет спустя.

Проснувшись, я не сразу понял, где нахожусь и что происходит. В бункере по-прежнему было тепло, хотя и свечка, и угли в печи догорели, и было темно, хоть глаз выколи. Сон хоть и освежил меня, но от мысли о предстоящем на душе было муторно. Мне стоило колоссальных усилий выбраться из-под одеяла и одеться. Снова весело запылал огонь в печи, на сковородке задымилась еда — желанная и горячая впервые уж не помню за сколько дней.

Сам того не сознавая, я стал участником великих исторических событий, оказавшись в самой гуще контрнаступления армии маршала Рокоссовского, которая в считаные дни окружила 6-ю армию Паулюса, чтобы затем приступить к ее планомерной ликвидации в районе Сталинграда.

Эти события ознаменовали собой переломный момент в ходе не только восточной кампании Гитлера, но и Второй мировой войны в целом. Но тогда мне было не до этого, поскольку я думал только о том, как уцелеть в этой мясорубке. Где располагались немецкие позиции в то утро, когда разразилась катастрофа, не было понятно никому, в том числе и мне. Куда идти? Где их искать? К счастью, небо было безоблачным, и если двигаться, чтобы Полярная звезда оставалась справа, точно попадешь на запад, а чутье подсказывало следовать именно в этом направлении.

Выбрав винтовку понадежнее и прихватив вдобавок пистолет, я забрал патроны, провиант, несколько свечей и бутылочку отличного французского коньяка, найденную мною незадолго до этого в спешно покинутой румынскими офицерами землянке. Там же я обнаружил и нечто вроде шубы и меховой шапки. И когда в тот же вечер я, укутанный с ног до головы в мех, выбрался оттуда, чтобы отправиться в путь, я вдруг сообразил, что подобный прикид вполне оказался бы к месту на каком-нибудь фешенебельном зимнем курорте. С тем, правда, отличием, что здешние обстоятельства заставляли в первую очередь печься не о моде, а о тепле. Я пробрался туда, где раньше лежали раненые; стояла мертвая тишина, и все вокруг было покрыто толстым слоем снега. Потом по очереди обошел тела моих четырех товарищей, вслух помянув их. И уже уходя, почувствовал, что меня душат слезы, причем рыдать хотелось не столько о незавидной участи других, сколько о своей собственной.