Сквозь ад за Гитлера
Шрифт:
Теперь настало время выбираться из-за деревьев и спешить к краю берега, выехать на лед, пронестись по нему на другой берег, где засел враг. Но тут же выяснилось, что наши товарищи опередили нас. Картина, открывшаяся нашему взору, носила феерически-нереальный характер — горящие хаты впереди у самой реки. Даже находясь на расстоянии нескольких сотен метров от них, мы все равно слышали треск охваченного огнем дерева. Русские, вероятно, заметив, что атака их танков отбита, и сообразив, что немецкие танки угощают их огнем с тыла, без долгих раздумий бросились врассыпную. Мы видели, как они спешно выбираются из укрытий и тянут руки вверх. Жалкое зрелище! Большинство из них были солдаты, но среди людей в форме мелькали
Миновав лощину, я въехал на пригорок и, остановившись у двухэтажного здания, хорошо видел и реку, и часть города внизу. Прямо на дороге стояли два танка подошедшей к нам на помощь ударной группы. Экипаж, выбравшись наружу, грелся у пылавшей огромным костром хаты. Они махали нам, приглашая присоединиться. Когда мы, спрыгнув в снег, подбежали к ним, начались взаимные объятия, восторженные возгласы, похлопывания по спинам. Напряжение последних часов разом спало. Наши спасители рассказали нам, что, едва въехав в город, они попали под обстрел партизан, и один их товарищ, едва открыв люк, получил тяжелое ранение. После этого они уже стреляли без разбору по всему, что движется, и в результате уложили чуть ли не полгорода.
Для нас этот бой ознаменовал победу, и мы еще ломали себе головы над тем, почему советское командование, заведомо зная, что мы и так отступаем, пошло на ничем не оправданный риск.
Обеим штурмовым группам был передан приказ собраться вместе с техникой в огромном фабричном цеху. Вовсю дымили обе наши полевые кухни, распространяя желанный запах еды. И скоро мы уже сидели, потягивая кофе и обсуждая минувшие сражения. Для нас эта победа после долгих недель отступления была струей свежего воздуха — мы сумели доказать неприятелю, что способны на что-то серьезное. В пустом цеху стояли печки-времянки, которые мы растопили, и они раскалились докрасна, а после горячего супа мы и вовсе разомлели. Заправив и подремонтировав где надо технику, мы собрались на ночлег. Расстелив на полу одеяла, мы и не заметили, как крепко уснули.
Ранним утром, еще не рассвело, меня растолкал часовой. Дело в том, что привели женщину, русскую, молодую, лет, наверное, тридцати, схваченную во время комендантского часа в городе. Ее подозревали в связи с местными партизанами. Женщина выглядела растрепанной и, разумеется, перепуганной, но, невзирая на это, в ней было что-то внушавшее уважение. Часовой не знал, как с ней быть, и она, стоя рядом, прекрасно понимала, что сейчас решается ее участь. Однако агрессивность минувшего дня испарилась, у нас не было желания совершать акты возмездия, тем более в отношении безоружной женщины.
Командовал нашей ударной группой некий полковник, мужчина лет сорока. В отличие от большинства офицеров, он всегда был чисто выбрит, всегда в аккуратно подогнанной и опрятной форме, словом, во всех отношениях походил на образцового офицера. Он также подошел разобраться, в чем дело, после чего отпустил часового, который был рад спихнуть ответственность на вышестоящее начальство. Полковник велел пленной сесть на табурет у печки, а на другом табурете уселся сам. Оба расположились в каких-нибудь паре метров от меня. Полковник предложил женщине сигарету, та отказалась, потом заверил ее в том, что ей нечего его опасаться, дав ей честное слово, что ей ничего не угрожает и что ее освободят утром, до того, как наша группа покинет город.
Я понимал каждое его слово (полковник говорил по-русски), очень неплохо говорил, как я мог убедиться. Пару раз я даже подавлял желание подсказать ему то или иное слово, если он вдруг забывал. Он не сомневался, что все вокруг спят мертвым сном, включая и меня, и у меня не было желания его разочаровывать. Полковник вызвал ординарца, и тот принес поесть и выпить. Разговор между нашим командиром и пленной женщиной шел вполголоса, было темно, но я хорошо видел их лица в отблесках пламени печи. Разгребая металлическим прутом уголья, полковник заверил собеседницу, что, мол, не желает знать, партизанка она или нет, поскольку, по его словам, заведомо знал ее ответ. Он рассказал ей, что женат, имеет дочь, которой скоро должно исполниться двадцать, и мечтает увидеть их, как только все это кончится. Полковник добавил, что, мол, прекрасно понимает и ее чувства. По глазам русской я видел, что она верит ему.
Женщина стала тихо рассказывать ему о себе и своей семье. До войны она училась в институте, готовясь стать инженером, и работала на этом же заводе. Как только началась война, завод в считаные месяцы перевели на военные рельсы, но вскоре пришли немцы, и ей, чтобы не умереть с голода, пришлось работать в немецкой комендатуре. Мать и одна из ее сестер погибли во время первого боя за город. Большинство ее родственников успели эвакуироваться в тыл, отец и ее братья были призваны в армию. Она не имела о них никаких сведений, понятия не имела, живы они или погибли. Что же касалось ее ареста, так немец схватил ее только за то, что она попыталась оттащить раненую женщину в безопасное место — не сделай она этого, женщина замерзла бы.
— Ничего не поделаешь, война, — с вздохом подытожил полковник.
— Да, война, — подтвердила его собеседница, и в голосе ее звучала открытая неприязнь.
После этого наступила продолжительная пауза, затем полковник задумчиво произнес:
— Сейчас, когда нам, немцам, уже недолго осталось быть в вашей стране, скажите мне, только честно — вы думаете, у нас были какие-то причины для того, чтобы явиться сюда? Скажите, не бойтесь, в конце концов, я дал вам честное слово, что вам ничего не будет грозить, но мне очень хочется знать ваше мнение.
Сон мой как рукой сняло, и я замер в ожидании ее ответа. Мне был очень интересен этот в высшей степени откровенный разговор. К тому же, в особенности в последнее время, мне, как и нашему полковнику, не давал покоя ответ на этот вопрос.
Женщина задумчиво посмотрела на него, помолчала, потом, покачав головой, грустно улыбнулась:
— Странные вы люди, немцы! Поете такие прекрасные песни, сочиняете прекрасную музыку — и это ничуть не мешает вам быть жестокими. В вас дьявол соседствует с ангелом. Вы допускаете такие зверства в отношении ни в чем не повинных людей, а потом вам вдруг приходит в голову поговорить по душам с кем-нибудь из жертв, и тут вас словно подменяют — вы становитесь вежливыми, участливыми и даже добрыми, и все ради того, чтобы успокоить больную совесть. Полковник, вы пришли сюда как завоеватель, чтобы поработить нас. А теперь вы сидите здесь и спрашиваете у меня, были ли у вас причины для того, чтобы явиться сюда. На вашей совести миллионы людей, граждан нашей страны, включая моих мать и сестру. Вы сеете вокруг себя жестокость и бесчеловечность. Но вам так и не удалось то, ради чего вы сюда пришли. Вы правы, сейчас вы повторяете участь Наполеона, который тоже явился сюда сто с лишним лет назад. Но вы ведь отступаете не просто так, по собственной воле, как пытаетесь это представить, вас громят, изгоняют отсюда. Полковник, если вы не в состоянии дать ответа на этот вопрос, то почему я должна отвечать на него? Не могу и не хочу!
Какое-то время полковник молчал, глядя на нее, потом сказал:
— Благодарю вас, но теперь прошу вас выслушать и меня. Все, что вы сейчас высказали мне, — верно. Как и то, что не решились высказать, но я видел это по вашим глазам. Согласен, над нами тяготеет проклятье, тут уж я с вами согласен. Но что я сейчас могу сказать? Что, мол, весьма и весьма сожалею? Это только разбередит ваши раны. Поэтому ограничусь лишь тем, что скажу, я восхищен вами лично и на будущее желаю вам и вашему народу всего хорошего.