Сквозь ад за Гитлера
Шрифт:
Когда до нас наконец дошло, что они будут здесь уже через полчаса, мы решили убраться в наш подвал.
В домах по обеим сторонам улицы появились первые признаки всенародной сдачи в плен — в открытых окнах белели спущенные белые простыни. В общем, все происходило в полном соответствии с предписаниями, изложенными в регулярно разбрасываемых американцами в последние дни листовках. Я подумал, а ведь еще совсем недавно из тех же окон свисали флаги со свастикой. Мы оповестили жителей, что, мол, американцы на подходе, так что лучше все же оставаться в домах, но на наши призывы уже мало обращали внимания, мне даже показалось, что на лицах многих я вижу облегчение.
Вернувшись в подвал, мы поставили винтовки в угол, заварили кофе и уселись за стол обсудить создавшуюся ситуацию и что в ней предпринять. Все мои сослуживцы были младше меня, хотя мне самому еще не исполнилось и 23 лет, к тому же я был единственным, побывавшим в России. Я понимал, что решения ждут именно от меня.
И когда по брусчатке загрохотали первые танки, я тоже ощутил облегчение — их появление намного упростило принятие решения, вырвав его из моих рук. Взглянув на свои начищенные медали, полученные в ходе русской кампании, я подумал, а сослужат ли они мне добрую службу сейчас. А может, взять, да и снять их? Полуподвал ходил ходуном от грохота, мы видели через мутное от грязи окошко гусеницы и колеса проезжавшей техники. Мне, танкисту, никогда не приходилось наблюдать танки из подвала, я никогда не задумывался о том, каково мирному населению в России было видеть, как мы врываемся в их города и деревни. За танками следовали другие виды техники. Они едва ползли, но ни единого выстрела я не услышал. А потом мы увидели ноги, десятки, сотни ног — это была пехота, истинные оккупанты городка. Ну, ноги и ноги — что в них такого? Но эти здорово отличались от наших, выглядели весьма непривычно. Они были обуты не в кованые сапоги с высокими голенищами, а в ботинки, коричневые кожаные ботинки по щиколотку с резиновыми подошвами, издававшими совершенно штатские звуки по мостовой.
Мы пришли к общему мнению, что у нас теперь два выхода. Первый: попытаться уйти с наступлением темноты, второй: остаться здесь до утра и назавтра решать, что делать. Выбираться из подвала и показаться на улице мы не решились. Чтобы хоть как-то успокоиться, мы резались в скат, и лишь к полуночи Нагели спустились к нам и рассказали нам, что происходит в городе. Янки заняли позиции в парках и на других открытых пространствах, контролировали все перекрестки, мосты, главное здание города, полицейский участок, водопровод и так далее. Хотя бургомистра, а с ним еще нескольких важных птиц и арестовали, все происходило вполне корректно и без применения физической силы. Мы завесили окна одеялами и зажгли свечи. Все как один уселись писать письма родным и близким, потом в незапечатанном виде сдали Нагелям, чтобы те, в случае чего, добавили от себя, если возникнет такая необходимость, о том, что произойдет с нами, а потом отправили по адресам. Никто из нас не смог уснуть в ту ночь, я слышал, как американцы расхаживают по улице, доносился их странный непривычный говор.
Утром мы особенно тщательно умылись и побрились, словно накануне важного события. К нам зашел сосед из дома напротив, рассказал, что на Восточном фронте у него погибли двое сыновей, так что, если мы пожелаем, можем воспользоваться оставшейся после них штатской одеждой. Пока мы обсуждали за и против подобного варианта, явился мальчишка Нагелей. Не скрывая радости, он жевал шоколад, который ему пожаловали янки. Мы уже и позабыли, когда в последний раз ели шоколад. Мальчик рассказал, что янки настроены весьма дружелюбно, и они даже с другими мальчишками успели сыграть с ними в футбол. В одном из парков они поставили полевую кухню и всем раздают суп. Еще мальчишка рассказал, что они весь город заклеили пропагандистскими плакатами, в которых, дескать, обещают каждому солдату вермахта, кто в течение суток после занятия ими города добровольно не сдастся в плен, утратит все привилегии, гарантированные военнопленным Женевской конвенцией, и будет рассматриваться как партизан и террорист. Ну, и как теперь быть? Сутки вот-вот истекут, а я успел рассказать своим товарищам, какова была участь партизан, и они имели об этом представление. Мы поблагодарили старика, но переодеваться в штатское не собирались. Все смотрели на меня в ожидании того, как выскажусь я. Ну, я и высказался:
— Ладно, хватит. Мы будем сдаваться в плен, причем без промедлений. Нечего тянуть резину.
Никто и не подумал возразить. И вот, стоя сейчас здесь, перед ними, вспоминая годы, проведенные в России, я с трудом верил, что однажды война закончится вот так, в родной Германии, в каком-то подвале.
Поскольку я вырос в портовом городе Гамбурге, я кое-как мог изъясняться по-английски. Из листовок мы знали, что означает слово «surrender» [28] , и я стал повторять его вслух с тем, чтобы мои друзья заучили его. Придя к выводу, что оно вполне благозвучно, мы стали одеваться, да еще стараясь выглядеть поаккуратнее, словно собрались участвовать в параде. Но моя шинель была рассчитана явно на страдающего гигантизмом, хотя и меня при росте метр восемьдесят пять коротышкой назвать было трудно. Она доходила мне до пят, и я в ней ужасно смахивал на ходячий вигвам. Для полноты впечатления я повязал на ручку швабры замызганное полотенце, прихватил «на всякий случай» буханку хлеба и попрощался с фрау Нагель и со всем их семейством. Было около десяти утра, светило яркое солнце, было тепло, и мы с товарищами, поднявшись по ступенькам, распахнули дверь на улицу.
28
Surrender — англ. — Сдаваться в плен.
Как это случается, мы выбрали не совсем подходящий момент. Тут же, на тротуаре, стояла группа оживленно болтавших женщин. Когда мы проходили мимо, они смерили нас презрительным взглядом, бросив нам вслед что-то вроде «Ну-ну, последняя надежда Гитлера!» Мы вертели головами в поисках американцев, но, как на грех, ни одного янки в военной форме и в помине не было. И мы двинулись по улицам — я в своей жуткой шинели впереди с импровизированным белым флагом, остальные тянулись за мной. Со стороны мы наверняка здорово напоминали монахов. Дойдя до первого перекрестка, мы увидели двоих американцев, лениво направлявшихся по левой стороне улицы навстречу нам. Они шли без оружия, засунув руки в карманы и беспечно насвистывая. Когда я, отчаянно замахав грязным полотенцем, выкрикнул: «Surrender, surrender!», они сначала вообще не поняли, что нам от них нужно, а может, поняли и наоборот: что мы призываем их к добровольной сдаче в плен. Во всяком случае, они в испуге остановились, а потом повернулись и дали стрекача, юркнув в какую-то подворотню. И мы, как дураки, остались стоять посреди улицы, к потехе всех, кто нас в тот момент созерцал. Мы сочли такое поведение американцев чуть ли не оскорбительным. Я подумал: пройти Крым, Сталинград, Курск, заработать «Железный крест» и кучу медалей — и вот теперь переживать такое!
Что уж там доложила эта парочка американцев своему начальству, мне так и не узнать, но, вероятно, начальство перепугалось не на шутку. Потому что не прошло и пяти минут, как нас обложили со всех сторон. Откуда-то примчались несколько джипов, с ними бронетранспортер и не меньше взвода пехотинцев с автоматами — и все только оттого, что нас неверно поняли, — это мы хотели сдаться в плен! Я снова принялся размахивать ручкой от швабры, а мои товарищи задрали руки вверх и стали выкрикивать уже ставшее ненавистным слово «surrender!» Наконец, один из американцев, явно самый смелый из всех, держа автомат на изготовку, опасливо приблизился к нам и замер в нескольких метрах, словно мы были тифозные больные. Мне было велено бросить ручку от швабры, и как только я ее бросил, мы оказались в плотном кольце солдат. Нас мгновенно обыскали, хлеб при этом тоже оказался на мостовой. Какой-то мозгляк, я до сих пор помню эту наглую морду, жующую жвачку, остервенело стал срывать с меня медали. Затем последовала довольно неприятная поездка в джипе. Дорога была изрыта воронками и вся в выбоинах, и водителю, очевидно, нравилось прокатить нас с ветерком по ямам. Ветровое стекло было опущено на капот, а в спину мне упиралось дуло американского автомата. Интересно, что стало бы со мной, если бы я ненароком вывалился бы из машины — я имею в виду отнюдь не перспективу оказаться под колесами.
Примчавшись в Шпейер, мы остановились у обнесенного сетчатой оградой теннисного корта, где на солнышке грелась довольно большая группа наших соотечественников-военнопленных. Охранники отперли узкие ворота, и нас впихнули на корт. Споткнувшись о железный порог, я растянулся на животе. Когда я поднялся и стал отряхиваться, все вокруг захохотали — представляю, какое я являл зрелище в этой окаянной длиннополой шинели. Кто-то произнес слово «вигвам», и оно намертво прилипло ко мне — даже год спустя, когда мы играли с американцами в футбол в лагере для немецких военнопленных, меня и там величали «полузащитник Вигвам».
До этого мне не доводилось видеть вблизи чернокожих, а тут их было целых два, стоявших у ворот на посту. Вид у них был скорее мрачный, даже угрожающий, а те из нас, кто наивно полагал, что знает английский и рискнул к ним обратиться с каким-нибудь вопросом, недоуменно качали головами, не в силах разобрать это странное бормотанье. На корт постоянно прибывали все новые и новые пленные, иногда поодиночке, иногда группами. Было трое или четверо офицеров, у тех вид был куда более сокрушенный, чем у представителей рядового состава, кстати сказать, явно не жаждавшего с ними пообщаться. Наперебой гадали, какая участь нас всех ожидает. Слухи варьировались от расстрела до роли надзирателей в резервациях для индейцев. Гражданское население свободно разгуливало по городу, хотя с наступлением темноты в городе был введен комендантский час.
К воротам прибыл грузовик, груженный большими картонными коробками. Мы выстроились в очередь, и вскоре каждый из нас получил по две жестяных коробки — рационы «К» и «С». В них было мясо, бисквиты, натуральный молотый кофе, сухое молоко, сахар и конфеты. Такая еда воспринималась как манна небесная. Ведь мы годами не видели настоящего кофе. На территории корта имелся лишь один кран холодной воды, мы высыпали сухое молоко прямо в сырую воду и пили с наслаждением. Мы рассуждали о том, что, будь в вермахте такой рацион, мы бы не только Европу, но и весь мир завоевали.