Сквозь толщу лет
Шрифт:
Вот это находка!
Проверив себя несколько раз самым придирчивым образом, Фриш помчался к Зигмунду Экснеру. Кто еще способен оценить эту ошеломляющую новость? Но дядя Зигмунд не торопился с выводами. В отчете племянника все было гладко и ясно, а профессор Экснер любил повторять, что наиболее поразительные новинки в науке слишком часто оказывались неверными.
Однако он не поленился поехать в институт к Карлу и, несколько раз проследив весь ход опыта от начала до конца, согласился:
— Верно, так и есть! Очень изящно получается. Но тебе придется уточнить, что именно действует — свет или тепло.
У Фриша план
Значит, тепло здесь ни при чем…
Дальше Фриш поставил опыты с рыбами, глаза которых покрывал светонепроницаемым лаком сверху, снизу, с боков. Вторая серия посвящена была рыбам, ослепленным только с одной стороны: с правой или с левой. Исследователь на все лады видоизменял вопрос, задаваемый гольяну. Например: не расположен ли под этим местом реликтовый «третий глаз», обнаруженный зоологами у ящериц?
Одной из своих лекций на эту тему — он прочитал ее в Мюнхене в 1911 году — Фриш предпослал в позднейшей публикации напоминание о том, как описаны в Гомеровой «Одиссее» обитатели страны циклопов, и заметил:
— В сказках и преданиях многих народов фигурирует этот непарный глаз, находящийся посреди лба. Оказывается, и в этом мифе есть какое-то зернышко, подобранное из действительности, из реального мира.
Но кропотливые анатомические исследования показали, что под светочувствительной точкой на лбу гольяна нет ничего похожего на остаточный третий глаз. Тут было нечто другое: у гольяна позади линии глаз к поверхности головы приближается, выдаваясь изнутри, удлиненный вырост шишковидной железы мозга — эпифиза. Быть может, его клетки и воспринимали свет?
Для порядка Фриш решил провести решающий опыт: он и ослепил рыбу, и удалил у нее эпифиз!
— Теперь-то гольян перестанет темнеть на свету, — рассуждал ученый.
Однако лишенная эпифиза рыба по-прежнему продолжала реагировать на свет. Потребовалось еще несколько серий опытов, которые в конце концов позволили заключить, что не только эпифиз, но вся область средней зоны мозговых полушарий рыбы в какой-то мере светочувствительна.
Вот теперь наконец приходила ясность, и Фришу осталось только размышлять о том, как надежна и устойчива живая система, как действенны заложенные природой параллельные, вторые и третьи, запасные устройства, способные включаться в работу, когда выходит из строя главное приспособление.
Урок, преподанный гольяном, Фриш крепко усвоил: открыв в живом какой-нибудь орган, выясни, чем и как подстраховано его действие!
Гольян и его световоспринимающая точка позади линии глаз заинтересовали и других сотрудников института.
В одном из опытов ослепленного гольяна приучили брать корм при свете, и достаточно было скользнуть лучом по его лбу, как слепая рыба принималась искать обещанный светом корм.
Может показаться, что гольяны только уводили Фриша от его главного призвания. Нет. Как ни странно, именно эти опыты — воздействие светом, кормовая дрессировка, к которой он пришел сейчас, —
А пока Фриш снова расстается с Веной и возвращается в Мюнхен, он становится ассистентом у Рихарда Гертвига. Здесь Фриш считает себя вынужденным — впрочем, никто его к тому не обязывал! — начать полемику с виднейшим мюнхенским врачом, директором глазной клиники, профессором Карлом фон Гессом.
Сказать по правде, вступать в спор с фон Гессом было не менее рискованно, чем на экзамене по философии с профессором Мюллером. Но отмалчиваться Фриш не хотел. В самом деле, Гесс, ссылаясь на свои опыты с рыбами и беспозвоночными, утверждал, что эти животные лишены цветового зрения, неспособны различать краски.
— Возможно ли? — спрашивал Фриш. — Зачем тогда многим рыбам ярко-пестрые брачные наряды? Эксперименты на разноцветных фонах тоже опровергают выводы фон Гесса.
Фриш решил еще раз проверить и себя, и рыб, дрессируя их с помощью корма на шафранно-желтом фоне. И убедился: вне сомнений, они разбираются в окрасках.
Опубликованная в «Трудах Немецкого зоологического общества» за 1911 год статья так и названа — «О цветовом зрении у рыб».
Что поднялось!
— Ассистентишка, недоучка медик осмеливается публично выступить против тайного советника, руководителя крупнейшей клиники офтальмологии!
Фриш почтительно пригласил фон Гесса присутствовать на опытах.
— Какое самомнение! — негодовал тайный советник. — Приглашать меня! Будто мне делать нечего!
Перетолковав данные Фриша, фон Гесс подогнал их к своей теории, в пух и прах разнес и высмеял своего противника.
Нельзя сказать, чтобы это было приятно. Фриш ходил угрюмый, размышляя, как поступить, раз фон Гесс не хочет смотреть опыты и не намерен повторить их сам.
— Знаете что, — посоветовал ассистенту профессор Гертвиг. — Бросьте дискуссию! Гесс человек в годах… Да и какой прок в споре? Потеря времени! Проведите опыты при мне, я заверю протоколы, и мы их опубликуем. Но, пожалуйста, никаких полемических отступлений: факты, факты и выводы. Согласны?
Отчет с протоколами, заверенными Гертвигом, был отправлен в печать, и Фриш уехал на лето в Неаполь. Здесь, на зоологической станции, опыты можно было ставить в великолепных морских аквариумах.
Вместе с товарищем Фриш снял комнату на склоне Вомеро. Отсюда открывался превосходный вид на голубой Неаполитанский залив с Везувием, и именно здесь произошло знакомство с блошиной напастью, о котором Фриш расскажет позже в очерке «Блоха».
Впрочем, предоставим слово самому Фришу:
«Мы каждое утро любовались великолепным видом синего залива и несравненными очертаниями острова Капри. Но ночи оказались не так прекрасны: в комнате обитали полчища блох. Пришлось искать способ сделать ночной отдых более терпимым. Прежде чем улечься, мы какое-то время прогуливались по комнате босые и в одних рубахах. Пользуясь этим, оголодавшие маленькие твари нападали на нас. Тогда мы начинали очищать себя от них. При этом я находил на себе каждый раз 4—5 блох, а мой друг — 30—40! Блохи явно оказывали ему предпочтение. Не иначе, как он им казался более соблазнительным. Зато неприятностей ему эта напасть причиняла гораздо меньше, чем мне: у меня каждый укус вызывал дикий, невыносимый зуд…»