Сквозь время
Шрифт:
...Проказа как тигр. Она кромсает свою жертву и убивает ее, только изуродовав до неузнаваемости.
Садовского теперь лечили обычными сульфопрепаратами. Но когти проказы мертвой хваткой вонзались все глубже и глубже.
Проказа победила.
* * *
– Продолжайте, продолжайте, профессор. Я слушаю.
Белая маска бинтов скрывала выражение лица Садовского. Это раздражало Зорина. Он терял уверенность, сбивался, по нескольку раз повторял одно и то же. Продуманная система аргументов расползалась как карточный домик.
– Понимаете,
Он вспомнил, что именно с этих слов начал разговор. Дымчатые стекла очков Садовского ехидно поблескивали.
– Видите ли...
Зорин замолчал. Ему было жарко. По лбу, вызывая неприятное ощущение, капельками стекал пот. Как назло, платок куда-то запропастился.
– Старость?
– переспросил Садовский.
– Старость мне не грозит.
Зорин бросился напролом.
– Проказа излечима?
Садовский пожал плечами.
– Когда как.
– Я имею в виду вашу болезнь.
За дымчатыми стеклами очков что-то блеснуло.
– Сейчас неизлечима.
Платок, наконец, отыскался. Зорин вытер лоб. Машинально придвинул кресло к Садовскому.
– Сейчас неизлечима? Так... А потом?
Садовский ответил не сразу.
– Года через три. Не раньше, - он покачал голозой.
– Впрочем, это срок, рассчитанный на сумасшедшую работу. Скажем, так лет через восемь.
– Восемь лет? А вы... я хочу сказать... вы...
– Зорин смотрел на ландыши, - в вашем распоряжении... простите...
Садовский понимающе кивнул головой.
– Семь месяцев. Может быть, восемь. И не больше десяти.
– Восемь лет - и восемь месяцев!
– Зорин говорил почти весело.
– Что же, именно так, - он придвинул кресло вплотную к креслу Садовского.
– Послушайте, Александр Юрьевич, представьте себе, что вы... ну... заснете на эти восемь лет. Понимаете - па восемь лет? Если понадобится, даже на двадцать. И проснетесь, когда люди научатся лечить... вашу болезнь.
Обтянутая бинтами рука медленно поднялась вверх, сняла очки. В узкой прорези марли Зорин увидел карие глаза. В их взгляде было что-то необычное. Они смотрели слишком пристально. Только приглядевшись, Зорин заметил - ресниц и бровей почти не было.
– Сон?
– глаза прищурились.
– Вы полагаете, проказа не страшна спящему человеку? Организм живет - значит, живут и бациллы проказы.
– Нет, нет. Я имею в виду другой сон. Сон, при котором организм почти не живет.
– Смерть?
– Сон, - с нажимом повторил Зорин.
– Потому что после смерти не просыпаются.
Глаза Садовского смотрели враждебно.
– Давайте говорить начистоту, Борис Аркадьевич, - нетерпеливыми взмахами затянутой в бинты руки он подчеркивал каждое слово.
– Вы прилетели сюда неспроста. Что вы хотите? Что вы предлагаете? Говорите... или я уйду.
– Ладно. Будем говорить начистоту. Как врач с врачом. Вы о гипотермии слышали?
– Да. Операции, которые проводят при искусственном понижении температуры организма. Но какое отношение вы имеете к хирургии? Ваша область - продление жизни.
– Вот, вот. Продление жизни, - Зорин утвердительно кивнул.
– Я нс умею еще продлевать жизнь бодрствующего человека. Но продлить жизнь человека спящего я могу. Улавливаете?
– Нет.
– Если человек спит обычным сном - он живет. Если человек спит при глубокой гипотермия, он... он не живет. И, следовательно, не стареет.
Садовский пожал плечами.
– Человеческий организм можно охладить на восемь, ну, десять градусов. Что это изменит? Основнэй обмен в организме будет продолжаться. Значит, будет продолжаться и жизнь - пусть даже замедленно.
Зорин протестующе хмыкнул. Пробормотал:
– Закон сохранения консервативности.
– Что? Как вы сказали?
Зорин забыл, что перед ним сидит больной, неизлечимо больной человек. Злость неуживчива: она вытесняет другие чувства. А возражения всегда злили Зорина. Он знал это... и все-таки злился.
– Я сказал: закон сохранения консервативности. По моим наблюдениям, ученый, революционизирующий одну область знания, почти всегда консервативен в другой. Если бы я не знал, коллега, о ваших работах по лепрологии.. Ну, откуда вы взяли эту цифрудесять градусов?
– Он не дал Садовскому ответить.
– А если тридцать градусов? Или тридцать пять?
– Заморозить человека до нуля, а потом вернуть к жизни? Не верю.
Платок опять куда-то запропастился. Зорин шарил по карманам.
– Насколько я помню, - продолжал Садовский, - сердце человека не выдерживает охлаждения ниже двадцати шести градусов. Фибрилляция желудочков...
Зорин быстро поднял голову.
– Да, да, сердце не выдерживает. Но ведь можно выключить сердце, и тогда фибрилляция не наступит. Я применяю для поддержания сердечной деятельности аппарат "искусственное сердце-легкие". Кровообращенне обходит сердце. Фибрилляция не наступает. Я охлаждал человека почти до нуля. И после этого сердечная функция возобновлялась! Нет, нет, коллега, дайте мне досказать... Самое главное - при глубоком охлаждении и замедленном кровообращении человек живет, но...
– Зорин поднял палец, - но все жизненные процессы замедляются в сотни раз... Ну, что вы хотите сказать?
Садовский молчал.
– Сейчас ваша болезнь неизлечима, - Зорин запнулся, вопросительно посмотрел на Садовского, повторил, - да, неизлечима! Вы это знаете лучше меня. Но если вы согласитесь, мы обманем проказу. Вам нужно, - он поправился, науке нужно восемь лет? Превосходно! Эти восемь лет для вас будут одним месяцем.
Садовский молчал.
– Я провел уже десятки опытов, - говорил Зорин.
– Продолжительность переохлаждения, правда, не превышала трех недель. Но здесь дело идет о жизни. Единственная возможность... И потом, вы понимаете, при необходимости эксперимент можно прервать. Простите, я хотел сказать не эксперимент, а... это... лечение...