СквозьК...
Шрифт:
Итак – дуэль!
Дано:
а) Дантес
б) Пушкин
Пушкин целится в Дантеса
Дантес целится в Пушкина
Требуется доказать:
а) Пушкин бессмертен
б) Дантес не вечен
И дальше – безумно смешная пародия на теорему, поэму и… и биографию… нет, страшно вымолвить… (шепотом) «Солнца русской поэзии». Сейчас бы за такое идущие в одном месте попросили бы в такое место… Но, с другой стороны, ведь Кедров доказал-таки в строгом логико-поэтическом тексте, что,
Поскольку Пушкин > Дантеса в вечности
Дантес >
Итак: 37 лет Пушкина = 90 лет Дантеса
Постепенно состав участников этих литературных вечеров стал расширяться, и они разбивались на два отделения. В первом читали представители назревавшего клуба «Поэзия» (помню Кацова и Друка; наверняка был и еще кто-то), во втором – члены ДООСа. Солировал, конечно, К.А.
С конца февраля 1986 года выступления стали музыкально-поэтическими. Кацов привел джазовое трио «Три О»: Сергея ЛетОва, Аркадия Шилклопера и Аркадия КириченкО. Все трое играли на духовых. До этого я никогда их не слышал и ничего о них не знал, да и вообще о джазе имел весьма академическое представление. Я впервые увидел их на вечере в Битцевском спорткомплексе (собственно, это был и не вечер: начинался он как будто часа в четыре). «Боже! – подумал я. – Нету у Кедрова края! Он что, с этими будет выступать?» Рядом с ним стояли два гоголевских персонажа. Один, в белом балахоне, худобой устремлялся ввысь и ниспадал кудряшками длинных волос, очков и подслеповатых глаз. Другой, в клетчатой рубашке и подтяжках, устремлялся окрест себя; в окрестностях были жгучие глаза под жгучими бровями и жгучая борода. Инструменты обоих говорили: «И я тоже Летов!» «И я тоже Кириченко!» У Сергея Летова они были тонкие, изящные, продолжали его длинные руки, длинные пальцы… Аркадий Кириченко играл в основном на тубе; он наматывал ее на себя, как борец змею (я всегда вспоминал дореволюционную рекламу фильма «Не для денег родившийся» с Маяковским в главной роли; оказалось – не я один: в то же время писался сценарий «Ассы», где этот образ, хоть и по другому поводу, также обыгрывается), и дальше делал с ней что хотел. Третьего, Аркадия Шилклопера, я в тот раз не запомнил: тихий, аккуратный, он умудрялся совмещать «Три О» с оркестром Большого театра.
В феврале – мае 1986 года выступления шли непрерывным потоком. Далеко не на всех я был, и далеко не все помню. Вспоминается не то школа, не то ПТУ, кажется, в районе метро «Бабушкинская», где чуть ли не в коридоре были расставлены стулья для поэтического вечера; помню Музей космонавтики на ВДНХ. Какие-то ДК… Помню (это уже май) зал общежития МГУ на улице Кравченко (метро «Проспект Вернадского»). Кажется, эту встречу вела Аня Герасимова.
Мое положение в этой компании было довольно необычным: свой, но не пишущий. Чтобы обыграть это, меня вместе со всеми «доосами» стали сажать на сцену (точнее, лицом к публике: не всегда эта сцена и была), и в конце вечера, когда аудитория уже нетерпеливо ждала конца, К.А. объявлял: «Последний участник нашего вечера – Миша Дзюбенко! У него есть замечательная черта: он ничего не пишет. Похлопаем ему за это!» Таков был мой «первый раз на эстраде». Так я стал «выступать»! Все это закончилось так же внезапно, как и началось, – наступило лето. Оно обещало только хорошее. У К.А. вышла статья о Есенине. Я проходил практику в Отделе рукописных фондов Гослитмузея, не зная, что через 18 лет мне, уже сотруднику этого отдела, придется описывать фонд Кедрова.
Однажды прихожу – на нем лица нет, я таким его никогда не видел. «Меня уволили из Литинститута». Какие-то странные подробности, будто дело происходит в годы глухой брежневщины. Правда, не совсем; запомнился его рассказ о том, как протестующие студенты выпустили стенгазету: «Семинары, восьминары, девятинары…» Но, признаюсь, я тогда не понял драматизма ситуации, поскольку разделял со многими филологами мнение Пастернака о том, что Литературный институт был ошибкой Горького. Материальные последствия стали ясны вскоре – когда со стен кедровской квартиры любимые всеми нами уникальные картины Павла Челищева ушли к какому-то коллекционеру. О душевных последствиях умалчиваю…
И все же… Юность ожидает только хорошего. Сезон 1986–1987 годов оправдал эти ожидания с лихвой. Кажется, был уже ноябрь. В Манеже открылся Молодежный форум – помнится, так называлось это важное перестроечное мероприятие: выставки, концерты, показы мод, дискуссии. Легализация молодежной субкультуры и примкнувшего к нему авангарда. Все было очень карнавально. Пригласили туда и Кедрова. Я тоже оказался на сцене.
Это был самый разгар моих попыток лингвистически осмыслить поэтический авангард. Я пришел к выводу о том, что существует единый лингвистический универсум, объединяющий все языки мира во всём объёме их исторического развития и функциональных приложений. Этот универсум не есть научная абстракция. Он проявляется конкретно: на низшем, фонетическом уровне – в наименовании, причём здесь языковые различия не играют определяющей роли; на высшем, грамматико-синтаксическом уровне – в творчестве, которое только и возможно благодаря существованию разных языков и само есть неосознанное или, реже, осознанное заимствование иноязычных структур. Можно было бы сказать, что существуют две формы энергии языка: действительная и потенциальная; последняя и есть форма существования лингвистического универсума. Связь между языками осуществляется на всём спектре состояний сознания, и традиционными методами лингвистического анализа этой связи обнаружить нельзя.
Всем этим я сумбурно поделился с К.А., и он предложил мне сообщить об этом разношерстной публике, шатавшейся по Манежу и подходившей то к одной, то к другой сцене.
Конечно, с академической точки зрения вылезать с такими серьезными и одновременно спорными тезисами на эстраду было чистейшим варварством и непростительной вульгарностью. Меня вдохновлял пример футуристов, которые умудрялись совмещать научные дискуссии с арт-скандалами. Впрочем, на последнее я не претендовал – просто (который уже раз в жизни!) вспомнил рассказ И. Андроникова «Первый раз на эстраде». Мне предстояло доходчиво и кратко объяснить простой советской молодёжи то, что я и сам не до конца понимал. Что я и сделал.
Не скрою, у меня осталось ощущение огромного камня, брошенного в бездонную пропасть, – никакого встречного звука, никакой ответной реакции. Да и какая могла быть реакция? Это же был карнавальный калейдоскоп! Конечно, вне академической науки тема неизбежно снижалась; но, с другой стороны, возникла-то она именно в этом, игровом контексте, он был для нее родным! Лингвистический универсум мог быть не только научным понятием, но и поэтической программой! Теперь, знакомясь с творчеством Вилли Мельникова, я более чем когда-либо уверен в своей правоте.
Ноябрь. Предстоял вечер в библиотеке на Чистых прудах (тогда – еще станция метро «Кировская»). Как всегда, вести его должен был Кедров, а я – изображать хорошего непишущего мальчика. Но К.А. возьми да и скажи: «Как-то неудобно и вести вечер, и выступать на нем. Может быть, ты будешь вести?» Видать, его вдохновила моя революционная речь в Манеже.
Не скрою, предложение показалось мне очень лестным. Но я не знал – как?! В Манеже побубнил пять минут и ушел, а здесь мне, зажатому занудному студенту-четверокурснику, надо было держать на себе всю конструкцию выступления.
Однако я денек подумал и согласился.
Конечно, «ДООС» немного приобрел в моем лице. Конечно, мне приходилось постоянно напоминать себе, что я не на заседании Научного студенческого общества. Конечно, К.А. был все время на подхвате. Но позорного провала не случилось, хотя кедровский конферанс и по сей день остается для меня непокоренной вершиной. Начало было положено. Ведомый стал изображать ведущего.
Дальше был декабрь, Центральный дом художника. Зал хоть и не самый большой, но, во-первых, несравнимо больше библиотечного, а во-вторых, настоящий – со сценой, рампой, микрофоном и пр. Публика пришла самая разная – не то чтобы все свои. Но ведь только для своих какой смысл?! Свет в зале не тушили. Я посмотрел на это море (как мне тогда показалось; на самом деле зал не был заполнен) людей и бросился на/в него, как в холодное море. Кажется, была какая-то сложная программа со множеством участников, надо было быстро и просто объяснить, что их объединяет, при чем здесь звездное небо и т.д. Как раз накануне я где-то вычитал поразивший меня факт: оказывается, число клеток человеческого тела того же порядка, что и число звезд во Вселенной. Едва я сообщил об этом прибалдевшей аудитории, как из зала раздался голос Ани Герасимовой: «Ты что, считал?» Я растерялся. Во мне еще жил академический предрассудок безусловного приоритета лектора над аудиторией, его неприкосновенности. Но тут же я вспомнил, что здесь правила игры другие. И вдруг слышу, кто-то кричит ей в ответ моим голосом: «Да, всю ночь, еле успел».
С тех пор, как в нашем Отечестве началось кратковременное, хотя и не повсеместное смягчение государственных нравов, я не оставлял надежды свести две стороны моего бытия, соединить, казалось бы, несоединимое – современный авангард и университетскую аудиторию. Ведь не всегда же между ними возвышалась Берлинская стена отчуждения! Вечер в Доме студента на Кравченко был неудачен и малолюден – я хотел услышать «Партант» в самом МГУ. Единственной инстанцией, которая могла бы пригласить «доосов» без ущерба для собственной репутации, умеренно сочетавшей серьезность и легкомыслие, было Научное студенческое общество. Переговоры с его вождями велись несколько месяцев; наконец выбрали взаимно устраивавшую всех дату – 7 апреля 1987 года, вторник, 18 часов.