Сладкий хлеб мачехи
Шрифт:
— И правильно. И не надо. Потому что плакать ты совершенно не умеешь. А если не умеешь, то и не берись. Женские слезы — это своего рода искусство, знаешь ли. Плакать тоже надо уметь красиво. А ты… Ты посмотри на себя — расквасилась, как сирота казанская.
— Как умею, так и плачу! Я ж не актриса, я обыкновенная женщина…
— Да. Ты действительно не актриса. Ты всего лишь домохозяйка. И не надо стараться копировать свою знаменитую тезку, тебе до той полячки ой как далеко!
— Да никого я не копирую!
— Не будь смешной, милая… Копируешь, еще как копируешь.
— Но ты же сам!
— Ну что ж, было дело, не отрицаю… — хмыкнул Вадим, скользнув по ней оценивающим и уже совсем не досадливым взглядом. — Внешнее сходство с той актрисой у тебя определенно имеется, этого, как говорится, не отнимешь… Но, повторяю, ты совершенно зря стремишься использовать ее манеры, тебе до нее далеко! У тебя… экстерьер не тот. Сходство есть, а изюминки нет… Интересно, отчего это твоей маме вздумалось в свое время назвать тебя Барбарой? Для тех времен имя вообще экзотическое. Надо же думать про последствия, когда даешь имя ребенку…
Он вздохнул и замолчал, будто искренне огорчился отсутствием в жене той самой изюминки, отделяющей ее от киношного образа. Бася тоже молчала, стояла, зажав нос дрожащими пальцами, пытаясь удержать рвущиеся наружу судорожные всхлипы. Нет, не удержать… Знала она за собой такой грешок — если уж скопилось внутри унижение, обязательно слезами наружу вырвется. Такое вот свойство организма. Плохое, наверное. У других унижение вызывает правильные эмоции: от взрыва ущемленного достоинства к ярости и гневу, а у некоторых и до рукоприкладства, бывает, доходит, а у нее — только слезы. И вот в чем парадокс! Ладно бы организм этими слезами от унижения очищался — так нет ведь. Все там, внутри, остается. А это — плохой признак. Потому что накопление обиды ни к чему хорошему в семейных отношениях в принципе привести не может.
Снова громко всхлипнув, она вдохнула в себя воздух с жалким писком. Вадим, будто очнувшись, посмотрел на нее с удивленной досадой, даже головой мотнул слегка, изображая, очевидно, что-то вроде запоздалого вежливого раскаяния. Потом ласково дотронулся до ее плеча:
— Ладно, ладно, прости. Ты права — я действительно виноват. Надо было позвонить с вечера, предупредить, что вернусь поздно.
— Четыре утра — это поздно? По-моему, это рано. Ты вернулся рано утром, Вадим.
— Ладно, не придирайся к словам. Скажи лучше — который час?
— Половина… де… девятого… — снова сильно всхлипнув, тихо прошептала она.
— Сколько?!
— Половина девятого.
— Как — половина девятого? Не может быть! Бася, черт тебя подери, почему ты меня не разбудила?
— Так я подумала… Если в семь часов разбужу, ты не выспишься… Сам же говоришь — день трудный…
— А я тебя что, просил об этом думать? Я же сто раз просил тебя будить меня по утрам в одно и то же время! В семь часов, и не позже!
— Извини. Я хотела как лучше.
— А не надо хотеть, как лучше! Не надо делать того, о чем тебя не просят! У меня сегодня, между прочим, на девять часов совещание с проектировщиками назначено… А где мой мобильник? Бася, черт тебя подери, куда ты унесла мой мобильник?!
— Да не видела я твоего мобильника… Говорю же, ты пришел
— Бася, про утро я уже слышал. Мне достаточно одного раза. Надеюсь, ты не собираешься мне именно сейчас еще и ревнивую истерику закатить? Если собираешься, то давай быстрее, у меня времени в обрез…
Все это он произнес раздраженной скороговоркой, ощупывая карманы висящего на стуле пиджака. Потом вскинул на нее злые глаза:
— Ну, давай, чего ты замолчала? Ревнивая истерика будет?
— Нет, не будет. Ты же знаешь, зачем спрашиваешь? По-моему, я ни разу…
— Да знаю, знаю… — перебил он ее, извлекая из внутреннего кармана мобильник и торопливо нажимая на его кнопки, — все знаю, не продолжай. За десять лет супружеской жизни — ни одной истерики. Можешь себе медаль на грудь повесить. Можешь еще и коня на скаку остановить. Хотя это про русских женщин вроде сказано, а ты у нас под полячку работаешь… Но ты тоже все можешь, знаю. За то и ценю. Только вот разбудить вовремя не можешь…
Прижав к уху мобильник, он весь обратился в слух и даже выставил вперед ладонь, будто упреждая ее ответную реплику. Хотя она и не собиралась подавать никакой реплики. Потому что — чего тут ответишь? Это ж понятно, что любая ответная реплика вызовет еще большее раздражение, только и всего.
— Вадим… Тебе чай или кофе сделать? Лучше кофе, наверное, — опустив глаза долу, тихо произнесла она. — А завтрак уже на столе, я все приготовила…
Вот тебе — ответная реплика. Получи. Потому что истерики — уж точно не дождешься. Потому что ты меня — по правой, а я тебе — левую. Получи. Съешь мое самоуничижение с хлебом и маслом, отравись гадостью собственного хамского эгоцентризма. Что, не вкусно?
Оторвавшись на секунду от трубки, Вадим и впрямь глянул на нее весьма виновато, и сник, и даже моргнул растерянно, но уже в следующую секунду отвлекся, встрепенувшись долгожданным ответом вызываемого абонента.
— Маша! Ну где ты ходишь, почему трубку не берешь? Да дома я, дома, ничего со мной не случилось… Нет, совещание отменять не надо, я сейчас приеду! Да понял я, что ты звонила! Давай придумай что-нибудь, развлеки их… Откуда я знаю как? Ну, приятным разговором, душевными песнями… Русскими народными, какими! Соберись, Маша, соберись! Вспомни, что ты секретарь с высшим образованием! Да, еще Воронину напомни, чтобы он всю документацию в пристойном виде подал, не как в прошлый раз… Ну, скажи, что я уже еду, что в пробке стою…
Продолжая давать наставления секретарше, Вадим быстро прошел в ванную, и она торопливо метнулась на кухню, чтобы сварить обещанный кофе. Надо быстро, быстро… Турку — на плиту, омлет — в тарелку, сверху зеленью присыпать, из холодильника минералку достать… А, еще салфетки! И хлеб, хлеб в тостер запихнуть… Черт, кофе сейчас убежит!
Нет, не успела она кофе спасти. Да и незачем уже было. Хлопнула громко входная дверь — ушел… Кофейная лужица нагло завоевала все пространство плиты, горьковатый запах наполнил кухню, сильно запершило в горле — то ли от запаха, то ли от подступивших слез. Что ж, наверное, теперь и поплакать можно вволю. Хотя — нет! Из Глебкиной комнаты музыка слышна, проснулся, значит. Сейчас выйдет сюда, к ней, на кухню. Нет, не надо, чтобы он видел ее слезы…