Сластена
Шрифт:
Оба брата женились еще до тридцати и растят детей. Однако через год после того, как Эдмунд получил место в парламенте, его жена Молли, не выдержав одной из его интрижек, выставляет мужа из дома. В поисках убежища от житейских бурь, маячащего развода и вездесущих газетчиков Эдмунд направляется в Суссекс, в мирный дом викария — и в этом месте, по существу, содержится завязка повести. Брат Джайлз пребывает в страшном расстройстве. В грядущее воскресенье ему предстоит читать проповедь в присутствии епископа Ч., человека колючего и нетерпимого. (Разумеется, я представила в этой роли своего отца.) Его милость не будет обрадован, узнав, что викарий, которого он намеревался прослушать, слег с инфлюэнцей, осложненной ларингитом.
По прибытии жена викария проводит Эдмунда на верхний этаж, где в комнате, ранее служившей детской, лежит на карантинном положении Джайлз.
В то утро весть о приезде епископа «привела в храм почти сорок прихожан». Молитвы и псалмы следуют своим чередом. Все идет гладко. Старенький «скрученный остеопорозом» каноник помогает в службе, не замечая подмены. В нужную минуту Эдмунд взбирается на резную каменную кафедру. Даже самые верные пожилые прихожане обращают внимание на то, что сегодня их добрый викарий говорит как никогда уверенно, даже решительно, несомненно, желая произвести впечатление на именитого гостя. Эдмунд начинает с чтения отрывков из апостольского послания, произнося стихи почти с «театральной округлостью» — фразы звучат как пародия на Лоуренса Оливье, могли бы отметить слушатели (если бы ходили в театр, отмечает в скобках Хейли). Слова Эдмунда взмывают к сводам полупустой церкви. Он с тщанием, любовно выговаривает все звуки: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине…»
Он начинает страстное рассуждение о любви, движимый отчасти стыдом за недавние супружеские измены и печальными мыслями о своей жене и двоих детях, теплыми воспоминаниями обо всех женщинах, которых он знал, а отчасти чистым удовольствием от собственного ораторского искусства. Прекрасная акустика и возвышенное положение на кафедре также способствуют его риторическим изыскам. Проявляя те же навыки, которые помогли ему вывести машинистов метро на три однодневные забастовки за три недели, он стремится доказать собравшимся, что любовь, какой мы ее знаем и ценим сегодня, это плод христианства. В жестоком железном веке Ветхого Завета этические каноны были безжалостными, ревнивый Бог — беспощадным, а Его главными ценностями оставались месть, власть, порабощение, человекоубийство и насилие. В эту минуту кто-то заметил, как епископ тяжело сглотнул.
Учитывая вышеизложенное, сказал Эдмунд, мы со всей очевидностью понимаем, какой новаторской силой обладает религия, поставившая в центр вселенной любовь. Впервые в человеческой истории нам предложен совершенно новый принцип общественного устройства. Поистине, родилась новая цивилизация. Пусть она далека от поставленных идеалов, но ими человеку задано направление. Учение Христа непреоборимо и необратимо. Внутри его пребывают даже неверующие. Ведь любовь не стоит особняком, но «подобно ярчайшей комете несет за собой иные сверкающие богатства — прощение, доброту, терпимость, справедливость, товарищество и дружбу, неразрывно связанные с любовью, что горит в сердце Христова послания».
Невозможно себе представить, чтобы в англиканской церкви Западного Суссекса аплодировали проповеднику. Но когда Эдмунд кончил говорить, процитировав по памяти Шекспира, Геррика, Кристину Россетти, Уилфреда Оуэна и Одена, среди прихожан было заметно побуждение хлопать. Викарий, говоря торжественно, с ниспадающими интонациями, призывает паству к молитве. Когда епископ, покраснев от молитвенной натуги, выпрямляется, видно, что он сияет — так же, как сияют все остальные, отставные полковники и коневоды, и экс-капитан местной команды по поло, и их жены; не переставая сиять, все гуськом выходят наружу и жмут Эдмунду руку. Епископ, источая мед,
Здесь, на восемнадцатой из тридцати девяти страниц, пространство между абзацами было украшено единственной звездочкой. Я уставилась на нее, чтобы взгляд мой, соскользнув вниз страницы, не разгадал следующий сюжетный ход автора. По сентиментальности своей я надеялась, что высокопарные рассуждения о любви вернут Эдмунда в лоно семьи. Но в современном рассказе подобного ожидать не приходится. Или же он убедит себя в ценностях христианства и вернется в лоно церкви. Или же Джайлз утратит веру, заслышав о воодушевлении, которое испытали прихожане после умной речи атеиста. Мне было бы интересно проследить, как епископ, вернувшись домой, лежит вечером в ванне и, окутанный паром, размышляет об услышанном. Вероятно, мне не хотелось, чтобы мой отец — епископ — так вот сразу исчез со сцены. По правде говоря, меня зачаровывал внешний блеск церкви — храм норманнской эпохи, вызванные автором к жизни запахи лавандового воска, средства для полировки латуни, старого камня и пыли, черные, белые и красные канаты с кистями вокруг купели со старой дубовой крышкой, скрепленной вдоль огромной трещины железными заклепками и скобами; конечно, мне понравился дом викария, заставленная комната за кухней, где Эдмунд бросает свою сумку на линолеумный пол в шахматную клетку, и детская на верхнем этаже, совсем как у нас. Я ощутила укол ностальгии. Если бы только Хейли сам вошел или ввел Эдмунда в ванную, туда, где бороздчатые панели, доходящие до половины стены, покрашены в небесно-голубой цвет, а огромная ванна с патиной сине-зеленых водорослей под кранами покоится на ржавых ножках в виде львиных лап! И в уборную, где на цепочке бачка висит выцветшая резиновая уточка! Я принадлежала к самой низменной прослойке читателей. Я искала в книгах только свой мир и себя в этом мире — облаченную в разнообразные наряды и формы.
Разумеется, мне был симпатичен кроткий Джайлз, но влекло меня к Эдмунду. Влекло? Мне хотелось отправиться с ним в путешествие. Мне хотелось, чтобы Хейли исследовал для меня сознание Эдмунда, препарировал его на предметном столе и объяснил, как мужчина — женщине. Эдмунд напоминал мне Макса и Джереми. И, в еще большей степени, Тони. Умные, безнравственные, изобретательные, несущие разрушение мужчины, упрямые, эгоистичные, эмоционально холодные, холодно импозантные. Мне казалось, что я предпочитаю их Христовой любви. Они были нужны, и не только мне. Без них мы до сих пор бы жили в глиняных хижинах, ожидая, пока изобретут колесо. Никогда бы мы не узнали тройного севооборота. Такие вот неподобающие мысли на заре второй волны феминизма.
Я вперилась в звездочку. Хейли проник мне под кожу. А не один ли он из этих, нужных мне людей? Я ощущала, что он овладел мной насильно, я ощущала тоску по дому и любопытство — все вместе. До сих пор я не сделала ни одной карандашной пометки. Нехорошо, что такой дрянной тип, как Эдмунд, произносит такую блистательную, циничную речь, однако выглядела сцена правдоподобно. Образ Эдмунда, приплясывающей походкой спешащего вдоль могил с новостями для викария, подразумевал, что он объят гордыней. Хейли, возможно, готовил ему кару или падение. Мне этого не хотелось. Тони наказан, и мне этого достаточно. Писатели обязаны проявлять к читателю милосердие. Звездочка в «Кеньон ревью» крутилась у меня перед глазами. Я сморгнула, чтобы остановить ее, и продолжила читать.
Мне и в голову не могло прийти, что почти на половине рассказа Хейли введет в повесть еще одного важного персонажа. Она провела среди прихожан всю службу — сидела прямо у стены, скрытая от Эдмунда высокой стопкой сборников гимнов. Зовут ее Джин Элиз. Читателю сообщается, что ей тридцать пять лет, она живет неподалеку богатой вдовой; всегда была набожна, и ее истовость увеличилась после гибели мужа в мотоциклетной аварии; в прошлом у нее наблюдали какое-то психическое расстройство; она, конечно, красива. Проповедь Эдмунда потрясла ее до глубины души. Истинность послания будит в ней живой отклик, ей нравится поэзия в его словах, он привлекает ее как мужчина. Она не спит всю ночь, размышляя, как ей поступить. Против собственной воли она влюбляется в викария и решает сообщить ему об этом. Не в силах противостоять чувству, она готова разрушить семью священника.