Сластена

Макьюэн Иэн Расселл

В какое-то мгновение, пока он был внизу, глядя на Монику и детей, она обернулась к нему через плечо. Глаза их встретились. Он достаточно хорошо ее знает, он знает это выражение лица, оно многое обещает. В действительности, это молчаливое предложение: вечером, когда наступит подходящее время, и дети заснут, им нужно ухватиться за редкую возможность и забыть обо всех домашних делах. В изменившихся обстоятельствах, ввиду того, что он теперь знает, мысль о ночи с женой должна была стать ему ненавистной. Однако его взволновал этот взгляд, исходивший от незнакомки, от женщины, о которой он не знал ничего, кроме ее очевидной тяги к разрушению. «Он видел ее в немом кинофильме, и сейчас ему стало ясно, что он никогда не понимал ее». Он ошибался в ней. Он больше не узнавал ее. На кухне «он увидел ее новыми глазами и осознал, будто впервые, насколько же она красива. Красива и безумна. Вот женщина, с

которой он только что познакомился, может быть, на вечеринке, заметил ее из дальнего угла заполненной людьми комнаты, и она недвусмысленно сделала ему взглядом опасное и волнующее предложение».

Он был по-собачьи предан ей на протяжении всего брака. Свою верность он воспринимает теперь как еще одну жизненную неудачу. Его брак завершен, возврата нет, ведь как ему теперь жить с ней? Как верить женщине, обокравшей его и солгавшей? Все кончено. Но вот представилась возможность завести с ней интрижку. Интрижку с безумием. Если ей необходима помощь, он готов помочь.

Тем вечером он играет с Джейком и Наоми, чистит вместе с ними клетку хомячка, переодевает их в пижамы и читает на ночь три книжки — один раз обоим, потом — каждому по отдельности, Джейку и Наоми. Пожалуй, только в такие минуты жизнь кажется ему осмысленной. Его успокаивает запах свежего постельного белья, мятное дыхание умытых детей, их горячее желание слушать рассказы о сказочных существах; у детей тяжелеют веки, но они всеми силами стремятся удержать последние бесценные минуты уходящего дня, а потом засыпают, не умея сопротивляться сну. Между тем он слышит, как внизу ходит Моника, он ясно различает клацанье духовки и почти с возбуждением следует тривиальной череде мыслей: если будет еда, если они пообедают вместе, значит, будет и секс.

Спустившись вниз, он видит, что в их крошечной гостиной прибрано, с обеденного стола убран привычный хлам, горят свечи, из динамиков доносится Арт Блэйки, на столе — бутылка вина и запеченная курица в глиняной посудине. «Вспоминая полицейскую пленку — а мыслями он все время возвращался к ней, — он ненавидел жену. А когда она вошла в комнату, в чистой юбке и блузке, он захотел ее». Не было только любви, или виноватого воспоминания о ней, или потребности в любви — и в этом состояло освобождение. Моника превратилась в другую женщину — коварную, лживую, недобрую, даже жестокую, и с ней, с этой женщиной, он намеревался спать.

За обедом они избегают говорить о дурных чувствах, отравлявших их брак все последние месяцы. Против обыкновения они не говорят даже о детях. Но вспоминают прошлые семейные каникулы и даже планируют новые поездки с детьми, когда Джейк чуть подрастет. Все это ложь, ничего не будет. «Потом они поговорили о политике, о забастовках, о чрезвычайном положении и опасении неминуемого кризиса в парламенте, в городах, в стране — они говорили о разрушении всего вокруг, но не своего брака». Он пристально за ней наблюдает и знает, что каждое ее слово — ложь. Не кажется ли ей удивительным, как ему, что после нескольких месяцев тягостного молчания они вдруг болтают как ни в чем не бывало? Она рассчитывает, что секс все поправит. Ему хочется ее все больше. И тем больше, когда она озабоченно упоминает о заявлении в страховую компанию. «Поразительно. Какая актриса! Как если бы она сидела в комнате одна, а он подглядывал за ней в замочную скважину». У него нет желания выяснять отношения. Выложи он ей все начистоту, и они точно поссорятся, потому что она станет все отрицать. Или же скажет, что на крайние меры ее толкнула денежная зависимость от него. А ему придется указать ей на то, что все их банковские счета общие, и у него так же мало денег, как у нее. Нет, уж лучше они лягут в постель, и он, по крайней мере, будет знать, что это в последний раз. «Он будет любить лгунью и воровку, женщину, которую никогда не узнает. А она, в свою очередь, убедит себя, что легла в постель с лгуном и вором, потому что желала простить его».

На мой взгляд, Том Хейли слишком затянул этот прощальный ужин с курочкой, а при втором прочтении описание и вовсе показалось мне нудным. Автору не было необходимости описывать состав гарнира или сообщать нам, что вино было бургундским. Поезд приближался к Клэпхем-Джанкшн, и я нетерпеливо листала страницы в поисках развязки. Мне даже не хотелось дочитывать. Я — читатель незатейливый и, следуя своему темпераменту, воспринимала Себастьяна как двойника самого Тома, носителя его сексуальной энергии, как вместилище его чувственной тревоги. Мне становилось неспокойно, когда его мужской персонаж вступал в близость с женщиной, с другой женщиной. И все же мне было любопытно, я не могла не подсматривать. Пусть Моника

безумна и вероломна (что это за история с ангелологией?), но нечто темное и странное было и в характере Себастьяна. Возможно, его решение не изобличать жену во лжи можно определить как жестокосердное потворство плотским желаниям или как трусость, как типично английские желание избежать сцены. Тома это характеризовало не лучшим образом.

Супружеская привычка упростила им переход в спальню, и, «быстро раздевшись, они обнимаются в постели». Они прожили вместе достаточно долго, так что хорошо знают потребности друг друга; разрешение недель холодности и воздержания, конечно, придает им рвения, но все же не объясняет ту необычайную страстность, с которой они предаются любви. «Их привычные ритмы нарушены». Они ненасытны, яростны, изобретательны и шумны. Вдруг спящая в соседней комнате Наоми «испускает во сне крик — чистый, серебряный, взлетающий из темноты к высотам вопль, который они поначалу приняли за кошачий». Мужчина и женщина застывают, ожидая, пока ребенок не заснет крепче.

Далее следуют заключительные строки «Любви и ломбарда». Герои замерли, тревожно балансируя на пике экстаза. Печаль и безысходность, которая придет на смену страсти, вынесена за пределы рассказа. Читателю не придется созерцать худшее. «Крик леденил сердце и был исполнен такой горечи, что Себастьян представил себе, будто дочери привиделось во сне ее неизбежное будущее, грядущие тревоги и скорби, и сжался от ужаса. Но минута прошла, и вскоре Себастьян и Моника вновь опустились или, может быть, поднялись, так как не было привычных физических измерений в пространстве, где они пребывали, только ощущение, только удовольствие настолько острое, что оно казалось отзвуком боли».

13

Макс с невестой уехал на неделю в отпуск в Таормину, так что сразу я отчитаться не могла. Я жила в подвешенном состоянии. Наступила пятница, а от Тома Хейли — никаких вестей. Я решила, что если он в тот же день посетил контору на Аппер-Риджент-стрит, то, вероятно, решил больше со мной не встречаться. В понедельник я вынула письмо из абонентского ящика на Парк-лейн. Секретарша из «Фридом интернэшнл» сообщала, что мистер Хейли пришел в пятницу в начале дня, задал много вопросов и, по-видимому, остался весьма доволен работой фонда. Это должно было меня ободрить и в каком-то смысле ободрило. Но, главным образом, я чувствовала, что меня отвергли. Этот номер с большим пальцем, решила я, у Хейли рефлекторный, он пробует его на каждой женщине, когда думает, что у него есть шансы. Я стала строить мрачные планы: когда он соблаговолит известить меня, что принимает деньги от фонда, я сорву ему это дело — скажу Максу, что он от нас отказался и надо подыскивать кого-то другого.

На работе главной темой была война на Ближнем Востоке. Даже самые легкомысленные и светские девицы из секретарш переживали драматические новости. У нас говорили, что при американской поддержке Израиля и советской — Египта, Сирии и палестинцев вполне вероятна некая война «по доверенности», которая может приблизить нас на шаг к ядерной. Новый Карибский кризис. В коридоре повесили карту с липкими пластиковыми шариками, которые представляли дивизии противников и стрелками показывали их передвижения. Израильтяне, отступавшие после внезапного нападения в Судный день, оправились, египтяне и сирийцы совершили несколько тактических ошибок, американцы подбрасывали своим союзникам оружие по воздуху, Москва выступала с предупреждениями. Все это должно было бы волновать меня больше, повседневная жизнь — ощущаться острее. Цивилизации угрожала ядерная война, а я размышляла о случайном человеке, который погладил мою ладонь большим пальцем. Возмутительный солипсизм.

Но думала я не только о Томе. Я беспокоилась о Шерли Шиллинг. С тех пор как мы расстались после выступления «Биз мэйк хани», прошло полтора месяца. Она освободила свой стол, свое место в канцелярии, в конце рабочей недели, ни с кем не попрощавшись. Через три дня его заняла новенькая. Некоторые девушки, хмуро предрекавшие Шерли повышение, теперь говорили, что уволена потому, что она не из наших. Я сердилась на подругу и не стала ее разыскивать. И даже испытывала облегчение оттого, что она убралась потихоньку. Но шли недели, и обида на ее предательство выветривалась. Я стала думать, что на ее месте поступила бы так же. Может даже, с еще большей готовностью — при моей склонности угождать. И, кажется, она ошиблась — за мной не следили. Но я скучала по ней — по ее громогласному смеху, по ее тяжелой руке, ложившейся на мою ладонь, когда она откровенничала, по ее беззаботной любви к рок-н-роллу. По сравнению с ней мы, остальные, были робкими и скованными, даже когда сплетничали или дразнили друг дружку.