Слава богу, не убили
Шрифт:
— Да даже если определит!.. — самоуверенный смешок. — Знакомые менты в Кировской области двоих жмуров со связанными руками спокойно записали как ДТП. Я серьезно…
— «А что это у него паяльник в жопе?» — «Последняя воля покойного!..»
Короткое тройственное ржание.
— Ну так поехали! Мне уже час назад в Москве надо было быть…
— Там, между прочим, сейчас стоит все, я посмотрел…
— Что? Новорязанское?
— Угу. Везде пробки: в Люберцах, на въезде в Москву…
— Так вечер же воскресенья, самая жопа…
— Слушай, а другой дорогой нельзя отсюда?
—
— Ну так тем более. Давайте тогда этого… А ты звони своим гиббонам.
— Ну а как? Не из табельного же его…
— У Степы «ИЖ» не паленый…
— Не, ну куда огнестрел — перебор… Я понимаю, конечно, что патан по-любому что надо нарисует…
— Входное отверстие девять миллиметров — конечно, «автуха»!
Смешки.
— Бита у тебя есть, Олежка?
— Не увлекаюсь бейсболом… — хмыкнув.
— А нумизматикой?
Ржание.
— Нумизматикой тут все увлекаются…
— Мужики, я вам свою люминиевую не показывал?..
— Леха вон в салоне «Тайгу» держит. Помнишь Леху толстого, Азар?.. Ага. И выглядит, грит, убедительно, и польза — порубить че-нь’ть можно, котелок, не знаю повесить…
— Боккен, боккен… Если уж держать что в машине…
— Ты еще скажи, фехтовать умеешь…
— Лан’, мужики, давайте уже его как-то…
— Да хули там…
Что-то щелкнуло, негромко взвизгнуло, одна пара ног пропала из поля зрения. Выдернули ремень из штанов — сообразил Кирилл, и тут же тупая твердая тяжесть уперлась между его лопатками, немилосердно вминая хребет, вжимая грудь в асфальт. Кирилл закряхтел — а под его разбитой скулой молча и сноровисто продернули ремень, захлестнули на горле, голову резко, с хрустом позвонков запрокинули…
Он перестал видеть и слышать. Глаза полезли вон из черепа. В груди не осталось вообще ничего — как если бы давящее на спину колено расплющило пустую сигаретную пачку. Сознание заволокло шумными мельтешащими помехами, что-то в нем шарахнулось, крикнуло, мигнуло… экран померк, ток пропал.
— Давайте, мужики, по коням!.. — дернул головой спешащий Азар.
— У-е-бался я сегодня… — помотал башкой Степан, словно раздраженный дымом собственной сигареты. Повернулся к машине, покачивая в руке снятые с трупа «браслеты». Зевнул широко. — К Леночке приеду — водки накачу…
Пенязь хмуро разглядывал жмура, потом пробормотал:
— Темно тут, не увидят еще в траве…
Он шагнул к покойнику, ухватил его за щиколотки и в пару рывков подтянул к проезжей части. Брезгливо отряхнул руки — джинсы у козла понизу были в грязевой коросте. Косматая, в колтунах, башка осталась в высокой траве, а ноги косо вытянулись на правую полосу.
— Ну так точно мимо не проедут… — констатировал себе под нос Пенязь, направляясь к джипу.
Ждущий у открытой дверцы Степан выбросил сигарету и полез внутрь.
Во второй половине дня тут обычно сыплет снег: мелкий, частый, сухой. Иногда — при ярком солнце. Даже не скажешь, что погода меняется ежеминутно — поскольку происходит это каждые секунд пятнадцать: вот только сейчас жарило как на африканском пляже, ты раздевался по пояс и торопливо намазывался противоожоговым кремом с какой-нибудь
Метеостанция закрылась с наступлением эры спутниковой метеорологии — от нее осталась пустая каменная коробка в два этажа, со стилизованными арками, исписанная грузинскими граффити. Та ее сторона, что обращена к леднику, разрисована яркими простенькими рисунками, как и многие валуны вокруг, — и странна эта детская аляповатая пестрота среди голых серых камней и глухого тумана.
Жизни вокруг и впрямь никакой — лишь изредка услышишь крик птицы; еще реже увидишь, как скользнет одна на фоне наклонной снежной плоскости. Камни, камни, камни, на которые местами накапано зеленым и рыжим лишайником и между которых попадаются вдруг крошечные белые цветочки. Курлыкает безостановочно под сурдинку незаметный почти ручей.
Ближе к станции среди камней ржавеет металлом, топорщит ребра секция паровой батареи. Коричневые скалы над головой напоминают столпившихся группками людей. Выше — ослепительная островерхая груда Казбека, обычно, впрочем, замазанная облаками. Они же, облака, почти все время скрывают и зеленые склоны далеко внизу — там, куда сползает змеящийся трещинами, грязно-белый, в серых и коричневых разводах ледник, — и встающую по другую сторону долины отвесную горную стену, за которой уже Чечня. Они, облака, как дым, всползают вверх по каменно-снежным, с тяжелыми ледяными складками откосам, они скатываются с них, как призрачная лавина; их, облаков, быстрые тени фантомной рекой струятся вниз по леднику.
Тени, призраки, туман, камень, лед. Здесь совершенно нечего делать. Здесь, посередине, на полпути, в ожидании. Хочешь — пытайся разглядеть что-то внизу, где зелень и жизнь, откуда ты ушел. Или вверху, где небо, нестерпимое сверкание и пустота — туда тебе подниматься. Скоро. Уже скоро. Вот-вот.
Он заорал.
Было чудовищно больно, он не понимал, ни что с ним, ни где он — вообще ничего не понимал и не чувствовал, кроме боли. Эта боль и выдернула его сюда — куда? — обратно: выхватила, как пойманную рыбину с многометровой глубины, вышвырнула на воздух, в мир, в жизнь. Он был жив, но жизнь состояла из одной, одной только дикой, выжигающей мозг боли.
Он орал — и не слышал себя. Корчился — и не двигался. Но все-таки был жив, жив: сердце молотило заполошно и захлестывала дурнота.
Он распахнул рот и опять стиснул челюсти — между ними тут же что-то набилось… Трава. Он лежал мордой в траве. Ничком. Не чувствуя себя: тела не было — и только ниже коленей все состояло из сводящей с ума, сводящей судорогой сознание боли.
Где-то на ее границе звучали голоса. Он не понимал, кому они принадлежат и что говорят, — и даже если бы он был сейчас в себе, вряд ли сразу разобрал бы: поскольку говорящие (двое, молодые, женщины, девки, совсем молодые) практически не вязали лыка.