Слава богу, не убили
Шрифт:
Хер, конечно, знает, решились ли бы они, но бикса ментовская, расслышав, что за ней идут, заоборачивалась, ускорила шаг. Пришлось ускориться и пацанам. Она побежала, они тоже — парчок-то маленький. Сука что-то проорала — но Воха догнал ее и попытался повалить на землю; однако тварь вырвалась и завизжала уже на пол-Новика. Кильдяй подогнал ей по харе, тут и остальные пацаны подоспели… но мандавошка отбивалась с неожиданным бешенством, не переставая вайдонить так, что закладывало уши: причем совсем рядом были жилые дома, спортклуб тот же, да и Пролетарская метрах в ста от силы. От же ты, бля! — даже вчетвером никак не получалось ни повалить ее, ни заткнуть. Тут уж пацаны стали просто месить суку руками, ногами, кто куда, в полную дурь — она сковырнулась, корчилась на асфальте,
Сдавленно отрывисто матерясь, ее оттащили за ноги с дорожки в кусты, те, что погуще. «Сумка ее где?» — вспомнил Бурый; Клепа бегом вернулся, заметался, таращась в темноту, подхватил. Почти невидимый Бурый возился на корточках. Клепа подошел вплотную, отодвигая ветки. Густо пахло сыростью, свежей зеленью, цветением, и ни хера было не разглядеть. Вдруг просветлело: это Диня Драп подсветил место действия экранчиком мобилы, и Клепа смог наблюдать, как Санек ловко сдергивает девке, валяющейся ничком в густой замусоренной траве, джинсы с белеющей задницы. Трусняки… Раздвигает ей ноги, расстегивает свою ширинку… Внезапно сообразив, Клепа полез поспешно за собственным телефоном, врубил камеру, отчаиваясь, что так темно. «Все равно, — думал лихорадочно, — надо будет пацанам сказать, чтоб меня сняли…»
Остальные нависали, молча толкались плечами, сопели возбужденно. Бурый лег, поерзал, задергался. Были слышны резкие, ритмичные, приглушенные выдохи, будто он торопливо отжимался. Кильдяй, не отводя от него взгляда, полез рукой в собственные спортивные шаровары, заработал. Когда Санек замер, всхрапнул и неловко слез с бабищи, по-прежнему не шевелящейся, похожей на свалку скомканной одежды на прилавке секонда, Воха, едва не отпихнув его, упал на колени, спустил штаны. Поднявшийся Бурый все не мог зашториться, остатки ухмылки на его лице были, как размазанный макияж.
— Ба-ля, Сань, ты весь в юхе… — Диня сунул телефон к его груди.
— Ба-ля… — Бурый, наклонив голову, рассматривал темные пятна на майке. Измазанную левую руку, которой он хватался за телкину ботву…
— Пацаны, бля… — Драп низко нагнулся над бабой, уже подмятой Кильдяевским центнером. — Она хоть дышит?.. Стой, Вован…
— Да по хуй мне… — выдохнул Кильдяй: у него явно никак не получалось вдеть штекер.
— Дай сюда, — протянул к Клепе руку Санек — тот поспешно сунул ему телкину сумку. — На хуя ты снимаешь? Свети лучше…
Клепа светил, Бурый, не обращая никакого внимания на пыхтящего Воху, брезгливо рылся в сумке, вышвыривая косметику, темные очки, какие-то распечатки. Раскрыл лопатник, поворошил пальцем бумажки, буркнул неразборчиво. Кильдяич вдруг с нечленораздельным матом рванулся всем телом, словно бодая невидимый забор, поросшие курчавой шерстью ягодицы его пару раз подпрыгнули; Воха хрюкнул, обвис — но тут же, не вставая, деловито задрал телке крашеные волосы и сдернул с шеи цепочку. Потом двумя быстрыми движениями выдрал серьги из мочек — и только тогда отвалился от нее.
— Бля, пацаны, — покачивался над бабой согнутый в пояснице Диня, — она, по ходу, завернулась… — медленно разогнулся: выражения его лица Клепа не видел в темноте.
— Ну и хер с ней, — бросил Бурый, вертя в пальцах девкину «моторолу», покосился на Воху, по-прежнему голозадого, зачем-то дергающего безответное запястье.
— Приколите, кого вы отодрали… — испуганно гигикнул Драп.
Клепа не смог бы сказать, что почувствовал раньше и острей: страх от того, что вляпался в мокруху, или досаду от того, что сорвалось так жгуче и едко желанное.
— С-сука… — Воха, такое ощущение, пытался вырвать телке палец. Кольцо снять не может, догадался Костян.
— Лана, пошли, бля, — распорядился Бурый.
Тогда Кильдяич, не оборачивась на них, вытащил свое знаменитое перо, приставил к девкиному пальцу, словно к морковке, которую собирался чистить, и парой энергичных движений отчекрыжил его вместе с кольцом.
Приняли Воху недели через две — этот тупорез, отморозок дурдомовский, попытался через знакомых снятое с ментовской дуры рыжье толкнуть. Ну, мусора и пробили быстренько, откуда бирюли. Клепу вызвали на допрос просто как одного из тех, с кем Кильдяй керогазил в тот вечер, — про то, что он был в парке, менты еще не знали. И вот тут, в кабинете следователя, с ним произошла удивительная вещь: Костяныч, правильный пацан, любивший потереть за тюремные распонятки и безжалостно чуханивший любого заподозренного в стукачестве, вдруг раскололся, что называется, «до самой жопы»: мигом, целиком и полностью, без всякого принуждения. Он пел следаку как последний ботаник на экзамене, гладко, четко, исчерпывающе, сам себя опережая: про то, как Бурилов предложил изнасиловать жертву, как трое (все, кроме него, Кости) ее избивали, как Кильдяев ударил ее камнем, как Саня с Вовкой по очереди надругались над трупом, как Кильдяев отрезал у него палец, а Бурилов забрал из сумки кошелек и телефон — и про то, что он, Костя Порозов, стоял в стороне, ни разу жертвы не коснувшись, что в парк с остальными пошел исключительно под давлением угроз, а в милицию не сообщил о произошедшем, опасаясь расправы с их стороны. Самое интересное, что в этот момент Клепа и сам верил, что именно так все и было, что он самый обычный парень, не хуже прочих, хотя и непутевый, подверженный влияниям, но заслуживающий снисхождения как несовершеннолетний и чистосердечно признавшийся.
Хрен бы, конечно, отмазался Клепа от сто пятой через тридцать третью (от соучастия в убийстве) — но родоки Бурого занесли достаточно лавья и следователю, и судье: так что получилось, что убивал, насиловал, грабил и резал пальцы один рецидивист Воха (в отношении Бурилова анализ спермы, так уж вышло, не дал однозначных результатов), а остальным троим отвалили по два года за хулиганство в группе, причем, как потом сказали Клепе, не работай эта шалашовка в ментуре, срок был бы условным: и в самом ведь деле несовершеннолетние. Однако Костян прекрасно понимал, что если б он успел кончить ей в хавырку — получил бы вместе с дебилом Вохой максимальный чирик…
Малолетка, осужденный по двести тринадцатой, Клепа, как и прочие, мог досрочно выйти, отмотав треть, то есть всего ничего (зря, что ли, Баул деньги платил), — но реальный срок перепугал его до ступора: сам ведь обожал слушать и пересказывать про тюремно-зоновские ужасы. Помогла обострившаяся от страха, да и вообще довольно развитая у Костяна интуиция — подсказала воспользоваться тем же методом, благодаря которому еще в классе четвертом-пятом, будучи хил и слаб и понимая, чем это грозит в их школе, он сумел не только не попасть в неприкасаемые, но и заслужить снисходительное признание могучего и беспощадного Санька Бурого: найди еще более слабого физически, или книжного мальчика в очочках, или отщепенца, у которого не складываются отношения с классом и его паханами — и чмори, измывайся, со всей страстью труса, с выдумкой, неутомимо, изощренно, не давай жизни: будь одним из тех, кто, а не одним из тех, кого.
«Старик хаты» в изоляторе скуластый жилистый Витек с нехорошей ласковостью щурил глазки, поблескивающие лужеными рыболовными крючками. Все, кроме него, были тут первоходами и не могли знать ни того, что он петух, ни того, что именно опущенные, получая власть, устанавливают самые беспощадные и беспредельные порядки. Но Костян сразу распознал царящий в камере (помимо классической вони лузы, курехи и немытых тел) душок — то был запах полного отсутствия правил: что на взросляке с тамошней самоорганизацией, пускай грубейшей и примитивнейшей, и самоограничением, пускай вынужденным, встречается как раз нечасто — зато сплошь и рядом присутствует на воле; просто тут это возводилось в степень замкнутым пространством, пубертатными гормонами и юношеской непосредственностью. Но Костянычу, которому подобный расклад был в целом знаком еще по школе, не стоило труда ни въехать, ни вписаться в иерархию хаты.