Слава богу, не убили
Шрифт:
Дождь заряжал, прекращался, возобновлялся — но в конце концов, уже ближе к утру, небо стало расчищаться, засквозили звезды: теперь можно было что-то перед собой разглядеть.
Поначалу он отрывисто пыхтел матом, потом замолчал, только кашлял да дышал тяжело. Но в конце его хватало лишь на редкое тихое постаныванье. Многократно вымокнув, продрог до костей — от этого ли, от страшной ли усталости его начало потрясывать.
Прояснившееся небо забрезжило между деревьями — какой-то там был прогал в лесу. Оказалось — просека. Затянутая густым предутренним молоком, основательно заросшая высокой травой и низкими деревцами, черт знает откуда и куда пробитая. Но идти по ней было, конечно, удобней — и Кирилл пошел, видя, как светлеет с каждой минутой, как проявляются на чебэшной матовой бумаге нечеткие елки. Эту просеку под прямым углом пересекла другая — с различимыми в траве колеями. Он свернул.
Лес поредел, кончился. Перед глазами было пустое ровное пространство, крупно нарезанное лесополосами. Над этой пустой, в белых пятнах, равниной висело пустое, совсем уже блеклое небо — с редкими облачными мазками, с золотисто-розовой каймой над зыбкой чернотой дальнего перелеска, с чернеющими на розовом крохотными лопастями ветряка. Не было ничего обыкновенней, спокойней, равнодушней подобной картины — и ничего неуместнее в ней, чем единственный человек, плетущийся, скользя, шатаясь, припадая на одну ногу, невесть куда, сквозь туман, к горизонту, по узкой, в лужах, липкой тропинке.
Лицо человека, разбитое, наполовину ссаженное, лиловело, багровело, бурело свежей коростой. Справа на шее, плече и груди запеклась кровь, натекшая из порванного уха, слева — из пореза над ключицей. Спереди он сплошь — от обуви до волос — был вымазан подсохшей черной грязью. В дырах майки тоже темнело: царапины, кровоподтеки, синяки… На ровном месте человек спокнулся и сел на обочину тропы. Затем лег на спину.
Небо делалось ярче, вылезло солнце, высокая трава драгоценно замерцала. Звякали, тренькали птицы — или это в голове Кирилла зуммерило, посвистывало, шелестело, стрекотало неурочными кузнечиками. Какие-то радиоголоса временами налетали (притом что людей или жилья в обозримой близости не было), музыка какая-то, смутная, но привязчивая. Он поворочался во влажной траве, с натугой сел — боль увесисто перекатилась в голове. Никак не выходило справиться с дрожью.
Стиснув щербатые зубы, в несколько приемов утвердился на едва держащих ногах. Постоял, покачиваясь. Солнце уже слепило, уже грело. Туман почти исчез.
Он сделал шаг, и еще. И десять, и двадцать, и пятьдесят. Приемник в черепе по-прежнему ловил белый шум разной интенсивности, а иногда, на каких-то неведомых миру волнах, — знакомые и незнакомые мелодии, разговоры, в которые Кирилл даже вставлял свои реплики. Губы только одеревенели и не слушался засохший язык.
Вдруг оказалось, что до ближайших деревьев рукой подать. Тропинка раздвоилась: одна стежка, едва различимая, нырнула к зарослям, в балку, вторая свернула и повела верхом — туда, где показались крыши неприметной деревеньки, похожая на гранату ржавая водонапорная башня с аистиным гнездом наверху. Кирилл шел по этой второй, пытаясь распознать музыкальную тему, отдающуюся в нем дразнящим затухающим эхом. На-на-на-на-а-а… На-на-на-на-а-а… Давай покрасим холодильник в черный цве-ет… «Крестный отец»… Нино Рота… Love Theme From the Godfather… М-м-м-м… Прилипло…
Поднималось солнце, высыхала роса, зудели насекомые. Растворялись в лазури белые нитяные, паутинные завитки. Легкий ветер ворошил свеже-зеленое поле в яркой маковой сыпи, лесополосу, прикрывшую овраг с проржавевшим автоостовом на дне. Чумазый, окровавленный, оборванный некто ковылял, пьяно-валкий, мимо, ежился и мычал Love Theme с коричневых сицилийских каменистых холмов.
Глава 26
Он вышел к деревне с тыла, с огородов — влез на один заброшенный, толкнув забор, и без того почти упавший, продрался через бурьян, уже отчетливо слыша квохтанье и лай. Откинул запор кряхтящей калитки, вышел на пустую улицу. Прямо напротив него были люди: за забором лоснилась автомобильная крыша, брякнула цепью, гавкнула басом псина. Ей откуда-то ответила другая. Кирилл не мог бы сказать, действительно ли надеется, хоть в малейшей степени, на участие и помощь или просто рассчитывает узнать, где он находится и в какой стороне цивилизация. Ему показалось, кто-то мелькнул в окне дома, за тюлевой занавеской — но, может, показалось…
При его приближении к калитке собака, огромный серый метис с кавказцем в одном-двух поколениях, с неожиданной яростью рванул цепь, загромыхал тяжелым ухающим лаем. Цепь, что странно, выдержала. Вторая, невидимая псина рявкала тоном повыше, отрывисто — будто стреляла. Кирилл потоптался у входа, постучал в калитку, крикнул: «эй!» — и не услышал себя из-за собачьего беснования. Но он подумал, что хозяева сами выглянут на этот шабаш.
Ждать не пришлось — дверь в доме распахнулась почти сразу, с крыльца сбежал невысокий залысый крепыш в майке на лямках. Кирилл не успел удивиться охотничьей «переломке» в его руках, как оба ее дула уставились ему в солнечное сплетение с расстояния пары метров.
— Стоять! — не столько услышал, сколько догадался Кирилл. Мужик добавил еще что-то, что восстановить было сложней. На одутловатом кувшинном рыле была сплошная злобная решимость.
— Сюда иди! — повторил «охотник» громче.
Кирилл неуверенно взялся за калитку.
— Быстро, блядь! — мужик отступил на шаг, продолжая целиться.
Кирилл шагнул внутрь. Собака прыгнула навстречу, вскидывая пасть со сморщенной мокрой губой — можно было разглядеть ребристое небо. Накатил сырой запах псины. Сорвется — сожрет с костями и подметками…
— Да слуште… — Кирилл дернул рукой, то ли протестующе, то ли успокаивающе, снова себя не слыша. — Я не…
— Молчать! — реконструировал он реплику мужика. Тому-то явно не требовались разъяснения: он-то отлично понимал, что происходит и что будет происходить дальше. — Туда, — коротко повел двустволкой в сторону двора, где стояла машина. — Пошел!
Пришлось прижаться к забору, чтоб не угодить псу в зубы. Хозяин и не думал его утихомиривать. Толстенная цепь лязгала, бешено натягиваясь. «Охотник» шел следом, что-то напористо говорил, неясно, к кому обращаясь. Кивком дула указал направление — в глубь двора. «Все, блядь, достали…» — расслышал Кирилл.
За углом Кирилл увидел и вторую собаку: какой-то коренастый пегий людоед (стаффорд? Кирилл в этих крокодилах никогда не разбирался) стоял на плоской крыше своей будки, возбужденно вибрируя, вперившись в цель махонькими и странно пустыми, как у втертого дурцефала, глазками. Слава богу, он тоже был привязан.
Сараи, огород, некая безоконная каменная пристройка на задах дома. На нее и показал ружьем мужик, что-то скомандовав. Кирилл послушно встал рядом с прислоненной дыбом тачкой.
— Мордой! Мордой к стене, сказал!
Кирилл развернулся. Перед лицом была сероватая штукатурка.
— Я сказал, что мочить вас, тварей, буду, — яростно объявил мужик. — Все, бля! Вообще же, суки, охерели!..
Кирилл, вдруг начавший догадываться, в чем дело, хотел поспешно объясниться — и обнаружил, что не может произнести ни слова.
— Всех перестреляю, ты понял?!
— Я не бомж… — выдавил Кирилл, и тут же шарахнул выстрел. Кирилл только пригнул голову, по которой остро хлестнула штукатурка. Уши заложило, в черепе повис звон — даже лай он какое-то время едва слышал.