Слава богу, не убили
Шрифт:
Бомбил он иногда и обитаемые жилища, стариков разных, разживался, случалось, деньгами, орденами какими-нибудь, рыжьем заныканным, но в основном на дозняк выменивал другой металл: от оконных ручек до проводов электропроводки. В неурожайные моменты он раньше водил к Бреге чувырку свою, Дианку. Сейчас-то она тоже уже опустилась на системе (на которую ее Макс же, естественно, и подсадил), мумифицировалась — а тогда бикса была еще вполне товарная, лет восемнадцать и, главное, блондинка (а Брега всем любил повторять, что елдачит только блондинок). Кончилось это, правда, для него сифоном — хорошо еще не СПИДом. Надо было, конечно, думать, прежде чем ей без гондона задувать, — типа он не знал, как у джанков этих чеканутых с санитарными нормами: иногда лопата общая на целую толпу и одной машиной по многу раз все пыряются; в конце концов игла забивается засохшей кровью так, что ни слюной, ни водой не промыть — а тут десять страждущих на отходняках. Че делать? Обламывают кончик и прямо об бетонную лестницу ее затачивают…
А Дианка эта, между прочим, пока совсем не закололась, все в супермодели готовилась, говорила исключительно о брендах и дочку от Макса назвала Диорой — в честь бренда Christian Dior…
Брега остановился и, не выходя из машины, набрал знакомого, державшего «перебивочный» сервис и гаражи-«отстойники». Объяснил, что имеет предложить. Выслушал приблизительную цену. Заранее поторговался. Макс все это время нарезал возле «Ниссана» круги, заглядывал в салон отчаянными глазами.
— Короче, — вяло произнес Брега, вылезя и опершись на крышу, — мусорник старый, ушатанный, без документов, кому он такой на хер нужен?.. От него проблемы, а не польза… — он помолчал, затягиваясь, сплевывая с цыканьем. — Ну, знакомый за четыреста возьмет… — назвал он сумму ровно в три раза меньше услышанной. — Могу дать триста, сразу товаром…
Макс запротестовал, бурно и беспомощно. Брега пожал плечами: «Дело твое…», сплюнул и пошел к собственному «паджеро», доставая ключи.
— Ладно! — тут же крикнул Макс.
Брега, не отвечая, открыл джип, взял с заднего сиденья спортивную сумку, выкопал с ее дна полиэтленовый пакет. Развернул, шелестя, бросил на капот сверточек фольги:
— Один — штука, как всегда, — сказал он, держа сигарету во рту. — Твои — десять, — округлил хозяйски. — Это тебе сейчас, — кивнул на сверточек, который Макс уже заталкивал в карман вибрирующей рукой со следами сигаретных ожогов. — Остальное, — он продемонстрировал содержимое пакета, — когда подгонишь тачку в сервис. На Сорокалетия комсомола, знаешь — у завода НПЗ?.. — сплюнул. — Подгонишь, спросишь Никиту, он в курсах… Только мешки эти выкинь на хер, — он кивнул на полную осенней воды канаву, где над черной поверхностью торчали покрышки, доски, что-то вроде спинок железных кроватей.
Макс торопливо кивнул и устремился — сначала шагом, потом бегом, спотыкаясь, шурша бурыми, торчащими из снега бодыльями, на ходу доставая из-за пазухи шировые свои причиндалы — к темному входу в котельную, из которого несло сырой ледяной гнилью.
Глава 24
«Умница-красавица» — так Танюша Скорикова называла себя в моменты умиления собою. Уважение к себе проявлялось в формулировке «гламурная интеллектуалка». Подобными готовыми, невесть кем изготовленными словосочетаниями Таньчик вообще пользовалась охотно — полуподсознательно, конечно, полушутя: она так с собой кокетничала, так себе игриво льстила. Ну кто еще тебя потешит, кто тебя полюбит по-настоящему, кроме тебя самой, — с этой моралью снисходительно почитываемого ею дамского глянца Тата была согласна.
Она полагала себя натурой независимой и самостоятельной, неизменно говорила, что «всего добилась сама» — хотя как раз добиваться ей никогда ничего не приходилось. Танюшин отец, в середине восьмидесятых инженер в «Коммунпроекте» и секретарь первичной парторганизации, в случившемся вскоре светопреставлении, в отличие от прочей рядовой интеллигенции, не растерялся, благодаря инициативности и партийным связям деятельно поучаствовал в объединении проектной и строительной организаций и стал возводить и перестраивать жилища хозяевам новой жизни (в оной, как правило, не задерживавшимся). Семья его всерьез не бедствовала ни секунды, а единственная «доча», родившаяся в день похорон Брежнева, не знала ни в чем отказа. Когда в нищем для большинства 94-м ее переводили в школу с языковым и экономическим уклоном, известную солидной данью, охотно уплачиваемой родителями, Татусик уже отлично умела показать всю глубину презрения бывшим одноклассницам, мажущимся «Орифлеймом». Училась она хорошо, но исключительно из желания ни от кого ни в чем не отстать, а не ради конкуренции за бюджетное место в вузе: она знала, что родители радостно оплатят ей коммерческий. Там Скорикова тоже была из первых — и тоже, конечно, не ради перспектив на рынке труда: у нее хватало знакомых, всегда готовых устроить на нормальную работу. Люди же, для которых все это было проблематично, принадлежали к другому миру — о них Танечка никогда не думала и уж тем более не ставила себя на их место. Она никак не лишена была ни честолюбия, ни жадности — но деньги, достаточные для безбедного существования, и должность достаточного уровня престижности в ее мире были столь постоянной данностью, что сами по себе не воспринимались как объект беспокойства или стремления; какое уж там «добиваться».
Просто во времена манагерства в рекламном агентстве она видела себя деловой женщиной, карьеристкой, селф-мейд-вумен — и это ее самоощущение почти не изменилось в последние три года, когда она сперва ходила, потом сидела то с Ильюшкой, то с Глебом. Работа менеджером по проектам не была ей ни в удовольствие, ни в тягость, но, уйдя в первый отпуск по уходу, обратно возвращаться она не захотела — хотя на второго ребенка ее вроде как уломал Смирницкий (о чем ему потом было многажды напомнено), инициатива, разумеется, принадлежала ей (правда, она сама была убеждена в обратном). И как она не напрягалась в офисе, так не скучала и теперь, гуляя то с коляской («…Мы покакали обычной горчицей, но почему-то пенистой…» — «У нас то же самое было. Я газоотводную трубочку вставляла: он через нее прокакается, пропукается и спит спокойно…»), то с глянцево-бумажными пакетами с брендами на боках («…Все эти „Зары“ и „Бенеттоны“ — для бедных студенток…» — «О чем ты вообще! Нет, я считаю — только элитные линии…»).
Строго говоря, с желанием или нежеланием работать Танино решение заводить второго связано было мало — как, собственно, и с желанием/нежеланием воспитывать двоих: воспитывали-то больше Валентина и Славкины родители, а практически все серьезные решения времен Таниного замужества были эпизодами ее непрекращающейся войны за Смирницкого. Каковая война — сначала с предыдущей женой, потом с ним самим (за безоговорочное доминирование), потом с «этими суками»: с одной, другой, третьей — и была главным содержанием Таниной жизни в отчетный период.
Никогда бы, ни за что она себе в этом не призналась — ведь все четыре года знакомства со Славкой Таня культивировала в нем осознание того, что она ему нужна куда больше, чем он ей. Сама она уверилась в этом еще в начале его напористо-заискивающего, покорно-неотвязного, беззащитно-ошеломительного ухаживания (во время коего перед подругами она использовала в Славкин адрес все запасы сарказма, но внутри себя разомлела совершенно) — и не расставалась со своей уверенностью даже после всех его повторяющихся «скотств» и всех его сменяющихся блядей. Даже устраивая Смирницкому затяжные истерики и вываливая на подруг часовые монологи о его мудачестве, в собственных глазах Таня оставалась самодостаточной единицей, заведомо вышестоящей сущностью, исповедующей в отношении всех мужиков с их хамоватостью, придурковатостью и похотливостью ироничное пренебрежение, покровительственную брезгливость — здесь Таня тоже была солидарна с дамским глянцем. Слово «стерва» для нее было безусловно хвалебным.
Презрительно-уверенная, льдисто-высокомерная у себя в воображении, на деле она частенько плакалась (подругам), дулась (на Славку; Смирницкого, всегда для всех бывшего Владом, она звала только Славой) и пребывала в постоянном раздраженном недовольстве. Не устраивало ее многое — от ламината этого нищенского (она же говорила, что хочет паркет из мербау!) до Валентининой привычки лазить в их холодильник как в собственный — но практически все Танино недовольство так или иначе замыкалось на один объект: тот самый, на который с некоторых пор замыкалось для нее все вообще. И даже хмуро разглядывая отвратительный, оранжевый, ненатуральный оттенок собственного загара, она чувствовала стремительно нарастающую злость на Смирницкого, который жмотится лишний раз к тайчикам ее свозить, заставляя как какую-нибудь девку-секретутку в солярий таскаться.
Танюша знала, что ей многие завидуют (втайне она следила за подругами — и начинала беспокоиться, если не замечала необходимых признаков зависти): считают, хорошо устроилась — но сама она вовсе так не думала. Почему, в конце концов, она должна жить в этой провинции засранной? Что, в свои тридцать четыре Смирницкий не мог бы быть москвичом? Разное чмо, не пойми кто, водители-строители в Москве устраиваются, Виолеттка давно там — а мы почему-то должны в заднице сидеть. Ну хорошо, он раздолбай, ему лень лишний раз пошевелиться, если дело не касается походов налево; хорошо, на жену он вообще насрал — но хоть бы о детях подумал: им, значит, тоже из-за него тут гнить? У него двое детей (в Таниных мыслях фигурировала исключительно такая цифра) — он об этом хоть помнит, мужик хренов, глава семьи? Ему, видите ли, «не важно, где ты живешь, важно, что ты из себя представляешь» — наглая, идиотская, инфантильная отмаза, в которую сам он, похоже, поверил: ну не признаваться же себе, что ты ленивый лох, у которого даже амбиций нормальных нет и интереса ни к чему, кроме очередной малолетней профурсетки из очередного пиар-отдела…