Слава на двоих
Шрифт:
Видя, что Анилин «не в порядке», я просил руководство команды лошадь не брать, а поберечь для будущего года. Мою просьбу не удовлетворили. Анилин скакал на приз города Софии и остался лишь четвертым».
Итак, суть ясна: Анилин попал «в другие руки», так как Николай не мог поехать с ним — он был в Скандинавии на ответственных международных соревнованиях, в которых двухлетки не участвуют. А лошадь должна быть при жокее постоянно. Она связана со спортсменом одной живой ниточкой, порви ее, и вот: «вышла из порядка», «не в порядке».
Физическое
— Порядок бьет класс!
Это очень точное и емкое выражение, можно привести много примеров, подтверждающих его справедливость. Вот какая, например, печальная история произошла с лошадью по имени Бурушка — лошадью высоких кровей, но настолько вышедшей из порядка, что даже о самом ее существовании мы узнали по чистой случайности.
Историю в подробностях сообщил Федя Перегудов, который жил раньше в деревне неподалеку от конезавода «Восход». Еще будучи мальчишкой, выделял он Бурушку среди других лошадей колхозного табуна, но и не подозревал, что это не просто хороший конь, а кровный чистопородный скакун.
Имя «Бурушка» дали ему уже в колхозе. Может быть, в память легендарного коня Ильи Муромца Бурушки-косматого?.. Нет, наверное, потому, что в селах и деревнях рабочим лошадям клички дают не долго думая—по их мастям: Муругий—это, спорить можно, темно-рыжий или темно-серый, Каурый—наверняка светло-бурый, Буланый—светло-желтый, Соловый—желтоватый со светлым хвостом и тому подобные названия, которых наберется не меньше двух десятков.
Но расскажем по порядку грустную и поучительную историю Бурушки, вернее ту ее часть, которая прошла на глазах у Феди Перегудова.
Про Бурушку, дальнего родственника Анилина
Бурушке шел одиннадцатый год, и знал он по своему опыту, что самое поганое время года—как ни странно, лето. Не потому, что в эту пору больше работы, длиннее день. И не потому, что в зной и безветрие спасу нет от слепней и оводов. Летом досаждают люди—не колхозники, нет, приезжие из города, шефами их называют. Иные из них первый раз живую лошадь видят, но туда же—кочевряжатся:
— Нас с производства сняли, бросили вам на помощь сено заготавливать, а вы что? Вы каких-то дохляков нам подсовываете? Ведь это же не лошади, а скелеты!
Это кто же, интересно знать, «дохляк»? Бурушка, может? Это, может, Вороной да Карий скелеты? Понимали бы хоть что в лошадях!
Вот старший конюх, сын его Федя и другие некоторые ребятишки, которые прибегают утром и вечером в конюшню,—эти да, эти знают толк и зря не обидят. В особенности Федя. Он не только Бурушку—всех лошадей любит, кроме разве что Чалого. Но Чалый вообще ни одного доброго слова ни от кого не слышал, и поделом: вредный, злой и ленивый этот мерин.
Бурушку Федя называл умницей. И очень берег его, старался всегда отпустить на работу последним.
Прежде чем дать лошадь, Федя обязательно узнавал точно, что за надобность: если тяжести—разные там ящики, бочки—возить, то лучше нет Чубарого и Савраски, если порожняком ехать, но шустро — запрягай Сивку или Гнедко. А Бурушка — этот на любой работе исправен.
— Копны надо возить. За дамбой на лугу,—сказал очередной помощничек из города и, скользнув по Феде отсутствующим взглядом, спросил: — Кто здесь главный?
— Я главный,—спокойно, необидчиво ответил Федя. Переспросил с сожалением:—За дамбой, значит, у болота? Вязко там, маристо. Конь нужен сильный, но не грузный, не тяжелый. Бурушку придется.
При этих его словах лежавший за изгородью на вытоптанной траве среди немногих не разобранных еще лошадей Бурушка прянул ушами и стал подниматься на передние ноги. Встал, отряхнулся, зябко дернувшись кожей, и понурил лобастую голову: мол, я готов, но напрашиваться не буду, если надо—сами подойдете.
Федя накинул обрать, подал чомбур пришедшему за лошадью человеку. Человек боязливо протянул руку и при этом так согнулся, что с него свалилась соломенная шляпа и на солнце сверкнула совершенно голая, выбритая до блеска голова. Застеснявшись лысины, он суетливо напялил шляпу, посеменил короткими в галифе ножками, осторожно, будто раскаленной плиты касался, потрогал спину лошади и после этого вновь обрел чувство достоинства—спросил Федю как равный равного:
— А она что, не взбрыкивает?
Феде стало неловко, но, великодушный и понимающий, он не подал виду, ответил вежливо—так, как и положено отвечать шефам:
— Это не она, а он, Бурушка.
— М-м-м... — замычал попавший впросак «шеф», но тут же и нашелся:—А ты скажи, он что—кладеный или нет?
Охота была Феде сказать что-нибудь дерзкое, вроде — «сам ты кладеный», или еще что-то в этом роде, но он опять сдержался, сказал, все понимая:
— Спокойный он.
— Чтой-то ты уклончиво выражаешься. Ты по честному отвечай: верхом можно на нем, жеребец он или мерин?
Обидно было Бурушку мерином обзывать, и Федя ответил:
— Крещеный жеребец он. Смирный...— Федя помолчал, досказал довольный:—Однако если сядешь на него как мешок и он увидит, что это не тот мешок, ну тогда... Хотя нет, и тогда не будет брыкаться. Умный потому что.
— Так-то оно так, а вот поговорка есть такая: «Коню не верь — кобылью голову найдешь и ту загнуздай».
Пословицы дурацкие этот приезжий назола знал, а как с лошадьми обращаться—и понятия не имел. Сначала вознамерился лихо вскочить на спину Бурушке, но только шляпу уронил. Поразмыслив, решил подтянуться на руках, но сорвался, не совладав с тяжестью своего тела. Отчаялся—подвел Бурушку к ближней избе, залез на высокую завалинку, с которой и водрузился наконец на хребет лошади. Сел, но как сел! Почти что на шею вполз! Чалого бы сюда, тот бы сделал из тебя кавалериста!