Славяне и скандинавы

Коллектив авторов

Дружинное вооружение, в первую очередь каролингские мечи, также вовлечено в обращение уже с IX в.; показательны находки в ранних слоях Ладоги деревянных детских игрушечных мечей, копирующих ранние формы типов Н, В²²⁸. В течение всего IX-X вв. идет интенсивный обмен в этой области, приведший к распространению в арсенале викингов ряда восточных форм и к началу собственного производства мечей в Киевской Руси, второй после Франкской державы стране Европы, где был выпущен собственный подписной меч.

Весьма интенсивными были взаимодействия в области украшений, парадного убора (мужского, отчасти и женского), костюма. Наряду с распространением на Руси (видимо, в варяжских, может быть и в смешанных семьях) скандинавского женского наряда с парами фибул в Скандинавии распространяются дружинные наборные пояса, сумки-ташки, восточного покроя шаровары, запашная одежда типа кафтана с бронзовыми пуговицами и тесьмой по краю, меховые «русские шапки», женские плиссированные льняные и шелковые рубахи, бусы и другие виды украшений²²⁹. В русских погребениях и кладах достаточно широко представлены скандинавские фибулы, браслеты, гривны, подвески (в том числе поздние формы «молоточков

Тора», весьма близкие находкам из Хиддензе в западнославянской Прибалтике²³⁰). Обмен на материально-ценностном уровне, судя по материалам Ладоги, устанавливается уже в середине VIII в. и достигает максимума к середине X в.

II. Семантически-знаковый уровень. Выявление его связано с внимательным анализом артефактов, обнаружившим ранние проявления обмена или по крайней мере взаимного знакомства со знаковыми системами и последующего их, иногда совместного (в орнаментике), развития. Казавшиеся ранее случайными находки вроде стихотворной ладожской рунической надписи первой половины IX в. оказываются звеньями единой системы. Открытие граффити на монетах позволяет проследить, во-первых, различные уровни применения рунической письменности (возникновением своим, кстати, обязанной германо-римским контактам германцев с позднеантичным миром, прежде всего па восточноевропейской почве; старшие руны были варварской переработкой итало-греческих форм алфавита): в варяжской среде на Руси руны применяли в сакральной, бытовой и, видимо, даже хозяйственно-административной сфере. Во-вторых, уже в ранних кладах граффити демонстрируют сосуществование в одной среде нескольких знаковых систем: арабской, греческой, тюркской, скандинавской и пр.; в-третьих, интеграция некоторых из этих систем выразилась, видимо, в создании качественно новой графической символики, выражавшей круг военно-дружинных, а затем и государственно-административных понятий (оружие, ладьи, стяги, «знаки Рюриковичей»),

В семантически-знаковых отношениях весьма важное значение имело распространение во второй половине IX в. славянского кириллического письма. Примечательно, что уже к концу X в. оно утвердилось в «клинковой эпиграфике» (если учесть, что северные мастера нередко пользовались рунами для подписи своих произведений, то отсутствие рунических клейм на мечах объективно может свидетельствовать о том, что в Скандинавии широкий импорт мечей не способствовал развитию местного клинкового производства).

«Соприкоснование» двух алфавитных систем, славянской и скандинавской, проявляется уже в начале X в.: Е. А. Мельникова обнаружила, что на знаменитой причерноморской амфоре из варяжского погребения в Гнездовском кургане № 13 (910-925 гг.), кроме известной кириллической надписи «гороухша» была нанесена руна sol, семантически не противоречащая русскому тексту²³¹. Таким образом, в первой четверти X в. славянскую надпись могли если не «перевести», то, во всяком случае, дополнить древнесеверной.

Наиболее интенсивно семантически-знаковый обмен реализовался в развитии орнаментики; при этом Русь была не только источником, но и посредником в передаче на север венгерских, тюркских, арабских, среднеазиатских и византийских мотивов, образов и технических приемов²³². Высшим проявлением взаимодействия стало производство «вещей-гибридов» в X в., характеризующих процесс синтеза различных по происхождению этнокультурных традиций в раннефеодальной дружинной культуре. Скандинавское происхождение некоторых мотивов - Один с вещими птицами, герой, пожираемый змеем, хищная птица (сокол) в полете (на наконечниках ножен мечей), борющиеся звери - соответственно уравновешивается распространением в северном искусстве пальметки, растительных восточных мотивов, форм поясных бляшек и наконечников, ажурных кресал, бубенчиков, техники и декора плетеных браслетов и гривен (в ювелирном ремесле Готланда), рукоятей мечей с опущенным перекрестьем (типы L, Р, X, Z, JE, с IX до середины XI в.).

Появлением семантических контактов следует считать и распространение скандинавских имен в древнерусском ономастиконе: славянизированные формы, такие, как Олъг, Ольга, Игорь, указывают на активное взаимодействие славянской и скандинавской ономастики в дружинно-княжеской среде. Датское «Вальдимар» - более поздний пример обратного заимствования, связанный с эпическим образом Вальдамара Старого, Владимира Красное Солнышко киевских былин. Распространение варяжских имен в среде киевской знати первых десятилетий X в. (договоры 907, 912, отчасти 944 гг.) позволяет предположить наряду со скандинавским происхождением билингвизм какой-то части варяжских дружинников; он зафиксирован и сообщением Константина Багрянородного, записавшего, очевидно, со слов какого-то киевского варяга, двойной ряд наименований Днепровских порогов: скандинавских и славянских. В той же лингвистической сфере лежит и формирование древнесеверной географической номенклатуры Восточной Европы, образовавшейся в ходе поездок скандинавов на Русь, и независимой от западноевропейской хорографической традиции²³³. Дискуссионным остается предположение, выдвинутое еще в конце прошлого века В. Томсеном, о существовании на Руси своеобразной «варяжской» языковой стихии, смешанного славяно-скандинавского «эсперанто» портовых городов и военных дружин²³⁴. Однако установление обмена на семантически-знаковом уровне со всей определенностью можно констатировать в начале IX в., и он достигает наибольшей полноты в течение X в., когда формируется общий для русской и скандинавской культур фонд духовных ценностей, нашедших как материальное выражение (погребальные ритуалы), так и, видимо, воздействовших на устные формы словесности (дружинный эпос)²³⁵.

III. Социально-политический уровень. Во многом общие знаковые формы или обмен ими зафиксировали совместную или взаимосвязанную деятельность по развитию социальных институтов и норм. Синкретическая дружинная мода раннефеодальных обществ Балтики именно в результате сотрудничества и обмена славян и скандинавов объединила столь далекие по происхождению существенные знаковые элементы, как восходящий к римской спате каролингский рыцарский меч и заимствованный евразийскими кочевниками у китайской

цивилизации ранговый воинский пояс; то и другое стало символом воинского дружинного социального статуса, в принципе близкого у славян и норманнов. Эта же дружинная среда конституировала себя путем своеобразной погребальной обрядности: захоронения с оружием у славян, сожжения в ладье у викингов, погребальные камеры или срубные гробницы для высшего слоя феодализирующейся знати (илл. 98), «большие курганы», где переплетались скандинавские и древнерусские ритуалы,- вот проявления тесной взаимосвязи развития этих общественных институтов в протофеодальном и раннефеодальном обществах Древней Руси и Скандинавии. В сходных условиях и формах развивается и процесс урбанизации при переходе от доклассовых обществ к раннеклассовым (в данном случае раннефеодальным), обозначаемый обычно как «городская революция»²³⁶; помимо синхростадиальных черт сходства, здесь, несомненно, существовали и общие культурные и социальные нормы, касавшиеся «гостебного права», организации торгово-ремесленной деятельности, системы денежного обращения; общебалтийские атрибуты - весы и весовые гирьки, серебро, торгово-ремесленная утварь и тара, выявляются в более широком контексте, единые во множестве своих проявлений: от покроя обуви и одежды до фортификации, домостроительства, планировочных решений городского пространства, городской культуры Балтики, сконцентрированной в поддерживавших взаимные связи центрах от Верхнего Поволжья до побережья Северного моря²³⁷.

98. Бирка, камерное погребение (реконструкция)

Взаимодействие на уровне социальных институтов оставило отчетливые следы в древнерусском и древнесеверных языках. Критический анализ, осуществленный лингвистами в течение нескольких десятилетий, и в этой сфере выявил определенное равновесие; сейчас не вызывают споров примерно два десятка заимствований, приблизительно поровну распределившихся, - около десятка скандинавских слов, укоренившихся в древнерусской лексике, не менее 12 славянских-в скандинавской²³⁸. Показательно при этом, что скандинавские заимствования - «варяг», «гридь», «тиун», «стяг» - охватывают военно-организационную дружинную, а отчасти также («скот» в значении «деньги» - из третьего, общего для северного и славянского языка источника, и «шъляг» - для денежной единицы)²³⁹, видимо, государственно-фискальную сферу деятельности; славянские слова в скандинавском охватывают область бытовой дружинной культуры (sdull - «седло», katse - «кошъ», «сума», может быть lavi - «лава», «скамья», «лавка», humlе - «хмель»), отчасти - государственной практики (graens - «граница»), а наиболее полно и представительно-торговую (включая и транспортную) сферу культуры: torg - «търгъ», tolk - «тълкъ» (переводчик, «толковин»), besman - «6eзмънъ», «весы», lodje - «ладья», 1оka - «лука», «хомут», sobel - «соболь», silki - «шелк»²⁴⁰. Как в военно-дружинной, так и в городской, торгово-ремесленной сфере славяно-скандинавское взаимодействие, судя по распространению археологически документированных атрибутов, начинается во второй половине IX в., достигает максимума во второй половине X в., а с конца Х - первой половины XI в. прослеживается уже самостоятельное для каждой культуры дальнейшее развитие совместно выработанных инноваций, равно как создание качественно специфических, принципиально новых социокультурных норм, в частности ярко представленных «русскими формами» мечей, неизвестными в Скандинавии, или мемориальными руническими камнями, именно с этогo времени широко распространившимися в северных странах и не получившими применения даже в погребальных ритуалах обрусевших варягов на Руси.

IV. Идеологический уровень: обмен духовными ценностями. Он, естественно, связан с обменом знаковыми системами, хотя, видимо не сразу, ведет к взаимопроникновению идеологических представлений и совместному творчеству в этой сфере. Своего рода «записью» языческих религиозных норм являются сформировавшиеся в X в. «гибридные» погребальные ритуалы²⁴¹; мелкая культовая пластика, вроде идолов из Черной Могилы (X в.) или Старой Ладоги (IX в., цв. илл. 19), свидетельствует об освоении, иногда даже включении в безусловно местный культурный контекст заимствованных языческих мифологем. Еще более обширным полем взаимодействия был, как указывалось, дружинно-эпический фонд, общий круг сюжетов в котором фиксируется не позднее, чем с середины X в., а в дальнейшем широко используется как древнесеверной, так и древнерусской литературами в XII-XIII вв. Интересные наблюдения сделаны недавно относительно возможных, не только содержательных, но и формальных соответствий между древнерусской и скандинавской дружинной поэзией (в частности, парного исполнения певцами хвалебных песен)²⁴². Однако с наибольшей интенсивностью обмен на этом уровне (подкрепленный феодально-госу дарственной практикой династических связей) проявился в распространении с Востока, через Русь, культурных ценностей и норм феодально-христианской государственности, своим происхождением связанных с наиболее авторитетным из государств этой эпохи, Византийской империей, но именно на Руси принявших более доступную, приспособленную к социальным традициям как славянских, так и скандинавских племен форму, и в этой форме усвоенных скандинавами. Ярослав Мудрый, великий князь киевский, к концу правления претендовавший на равнозначный византийскому титул «царь»²⁴³, в королевских сагах свода «Хеймскринглы» выступает не только родственником и союзником северных конунгов, но и эталонным воплощением феодального государя; при его дворе, «в Гардах» проходят важные жизненные этапы каждого из норвежских «королей-миссионеров», Олава Святого, Магнуса, Харальда Хардрада, утверждавших па Севере феодальную государственность, освящаемую христианской церковью. Центр тяжести новых идеологических ценностей в XI в., безусловно, находится на Руси. И если киевских варягов-мучеников здесь чтили как своих, православных святых, то церковь Олава в Новгороде, один из первых зарубежных храмов в честь христианского патрона Норвегии, словно освящала для христианизированных норманнов пространство «на Востоке в Гардах».