След грифона
Шрифт:
– Не ходите и не просите. А то и вас рядом положим, – ответили просителям.
И еще одни стихи были написаны Суровцевым в те дни. Они уже знакомы читателю:
Лишь матери познавши поцелуи, в бою не прокричавшие «ура», без поминанья Бога, даже всуе, расстреляны мальчишки-юнкера. Расстреляны. Нет памятного знака и нет креста у них над головой. Лишь изредкаСами же большевики упорно искали могилу, в которой были захоронены члены подпольного комитета, несколько месяцев назад расстрелянные колчаковцами. Нашли. С революционными почестями перезахоронили на площади Революции, бывшей Новособорной.
К уже существующим спискам разыскиваемых чекистами людей прибавлялись новые фамилии. Работали по спискам в поисках офицеров. Такая работа мало что давала. Те, кто имел основания скрываться, скрылись заблаговременно. Но главное, что заботило губернскую ЧК, – это пропавшие документы штаба армии. Чекисты справедливо полагали, что во время бегства беляки спасали в первую голову себя, а не документы. Но никаких документов не находили. Не было следов и уничтожения.
По всему городу началась в буквальном смысле слова охота на офицеров. Усиленные патрули зорко высматривали на улицах людей с военной выправкой. Гражданская одежда не спасала. И развернутые плечи, и непроизвольная отмашка правой рукой при ходьбе, тогда как рука левая, так же непроизвольно, поддерживала отсутствующую саблю, выдавали офицеров, как говорится, с головой. Напрасно эти люди сутулились и прятали руки в карманы.
– Братцы, ишо один кондыляет! Ишь, нахохлился. А то мы не видим. Стой, ваш благородь! Стой! Стрелять будем! – кричал патруль.
И стреляли в пытавшихся убежать. Если задерживали, то иногда и отпускали под поручительство солдатских комитетов. Но горе было тому, кого никто не знал или же не находилось желающих поручиться. Часто если не расстреливали сразу, то стреляли потом. После избиений и издевательств. Хоронить ленились. Хорош для расстрелов и похорон был Лагерный сад. Спустя столетие на этом месте образовался гигантский оползень, круто сходящий к реке, а в то время был самый настоящий обрыв. Тела убитых прямо с обрыва падали на занесенную снегом ледяную гладь реки, чтобы весной вместе с ледоходом отправиться в последний путь по Томи, а затем по Оби все дальше и дальше на север, до Ледовитого океана.
Суровцев покидал город своего детства с тяжелой душой. Несмотря на то что он упрекал себя за холодность и прагматичность своего характера, он сильно переживал. Дальнейшая судьба тетушек, судьба Аси и даже ее ребенка волновала и беспокоила его. Но в глубине души он их понимал. Он и сам не мог себе представить, что по своей воле может покинуть Россию. Впрочем, как и вся семья Кураевых, и Нина Пепеляева с детьми, которых он лично провожал в изгнание. Все они расставались с Томском со слезами на глазах. Покидали с надеждой когда-нибудь вернуться.
Но далеко от Томска Сергей Георгиевич уехать не смог. И совсем не по тем причинам, по которым не могли спокойно передвигаться бывшие офицеры. Среда революционной неразберихи была ему знакома. Способности к языкам проявлялись и здесь. Без каких-либо усилий он легко усваивал лексику любого из слоев общества. Он уже сбился со счета, сколько раз за последние годы ему пришлось исполнять самые разные роли – от немецкого офицера и русского солдата-фронтовика до «вечного студента». Не смог бы, пожалуй, выступить только в роли крестьянина или рабочего – аристократичные ладони, при тренированном теле, сразу же указали бы на принадлежность к военной касте.
Он почувствовал, что заболевает. «Наверное, тиф. Наверное, не прошло без последствий общение с больным Анатолем», – думал он. Сразу возникали другие вопросы. Нечего было думать, чтобы в таком состоянии пробираться через всю страну на юг России. Возвращаться же в Томск значило подвергать опасности тетушек. Нельзя было обращаться и к Ахмату, хотя татарин без труда спрятал бы его. Но золото. Сохранение его не терпит совмещения никаких других дел с этим, главным. Хватит и того, что пришлось прятать документы штаба. Он решил пробираться в Мариинск, где сейчас уже Анатоль и Соткин с Киселевым. Но все получилось куда сложнее, чем задумывалось.
Станция Тайга несла на себе следы недавних боев. Почти все стекла в здании вокзала были выбиты. Стены станции были в выбоинах от пуль и осколков. Запах гари чувствовался даже в морозном воздухе. И опять белогвардейские историки назвали выступление поляков мятежом. А вся их мятежность выразилась в отказе выполнять приказы белых генералов. Но хороши же были мятежники, если благодаря их действиям остатки белогвардейских полков смогли двигаться дальше на восток.
Красный бронепоезд замер у железнодорожной стрелки на подъезде к станционному треугольнику. Такой треугольник – это не что иное, как действительно гигантский равнобедренный треугольник, стороны которого составляют железнодорожные пути. На его вершинах находились железнодорожные стрелки и небольшая часть железнодорожного полотна. Предназначался треугольник для того, чтобы иметь возможность разворачивать паровоз. Пока железное чудище бронепоезда, пыхтя паром, точно решало, что ему делать дальше: идти на Тайгу или ползти до Томска. Но артиллерийские залпы со стороны станции не оставили выбора.
В течение десяти часов части красных тщетно пытались овладеть станцией. Польский легион и его командиры остались последней частью Чехословацкого корпуса, которая еще воевала с большевиками. Но двигала поляками отнюдь не верность данному слову. Они оказались арьергардом белых по воле случая. Большевистская пропаганда оказалась бесполезной по отношению к полякам. Они были патриотами. Полковники Чума и Рымша, как и все легионеры, были всей душой уже в милой Польше, где начальник страны Юзеф Пилсудский собирал силы для вторжения на Украину и в Белоруссию. Литовский Вильно (Вильнюс) вместе с литовскими территориями он уже присоединил к новому польскому государству. Польша не забыла своих жолнежей, «томившихся в русском плену». Она звала их на родину.
Пройдет четыре месяца, и 25 апреля 1920 года эти же самые легионеры в составе 3-й польской армии уже с другой стороны бывшей Российской империи будут маршировать по Украине, а 7 августа 1920 года окажутся в матери городов русских – Киеве.
– Эй, товарищ, – обратился Суровцев к проходившему мимо железнодорожнику. – Не подскажешь, где тут у вас комендатура?
Железнодорожник обернулся и с нескрываемой тревогой оглядел молоденького комиссара в кожаной куртке, в такой же кожаной фуражке со звездой. Тяжелый «маузер» в деревянной кобуре болтался у бедра комиссара. Трудно было узнать в этом небритом человеке полномочного представителя адмирала Колчака, генерал-майора белой армии Мирка Сергея Георгиевича.