След грифона
Шрифт:
– Теперь сила. Раньше не был. Теперь есть, – сказал Ахмат.
– А тебе пора на печи лежать да попердывать, а не на руках с молодежью тягаться.
Было видно, что они оба рады встрече. За столь своеобразной манерой общаться скрывалась давняя привязанность и уважение друг к другу. Мастер во всяких силовых штучках, много лет назад Ахмат взялся научать этим хитростям Соткина. Когда Суровцев также попытался примкнуть к занятиям, Ахмат неучтиво ему заметил, что способностей к этому у того нет. По крайней мере таких способностей, как у Соткина.
«Твоя сила – другой сила. Такую искать бушь – свою настоящую забудь помнить», – сказал Ахмат Суровцеву и продолжал передавать Соткину свои умения и
Благодаря этим знаниям и навыкам и стал Соткин тем, кем стал. Силу уважают везде. Сильного и умного еще и боятся. А если сильный и умный не бахвалится своим умом и силой и всегда готов у всех учиться тому, чего не знает, то такой человек, как правило, руководит другими. Если, конечно, этого хочет. Но часто сама жизнь заставляет таких людей брать на себя ответственность за других. Но была еще одна черта в характере Соткина, которая при смелости и силе делала его человеком опасным. Он был еще и осторожен. Умен и осторожен. О трусости в его характере вообще говорить не приходится.
Ахмат накрыл стол. Угощение состояло из татарской конской колбасы – казы, которую Соткин очень любил, лепешек домашней выпечки и чая. Достал хозяин и поллитровку.
– Ты русский – ты пей. Тебе Аллах велит пить, чтоб хозяину приятно был. Я за дрова иногда водку платить.
Ахмат при желании мог разговаривать, не коверкая русские слова, но взял за манеру говорить таким образом после революции. Соткин называл это «включить дурака». Ахмат не опускался до придурковатого «моя твоя не понимай», но взял за правило играть роль бесхитростного восточного человека, что никого в его простоте не убеждало, но забавляло и настраивало на доброе отношение к нему. Он точно переключал кнопки, когда говорил с людьми малознакомыми или просто опасными. Отсюда и возникло соткинское выражение «включить дурака».
– Ешь. Казы любишь. Я всегда помнил. Слушай. Новость какая не знам. Сам сообразишь. Немой приходил. Записку не приносил. На словах сказал. Суровцев передал.
Соткин прекратил жевать. Вытер тыльной стороной ладони жирные от конской колбасы губы. Весь превратился в слух. Ахмат между тем закончил свой короткий рассказ:
– В тюрьме Суровцев. Тюрьма называется Голубянка.
– Лубянка? – едва не подавившись остатками колбасы, переспросил Соткин.
– Может, Лубянка. Немой говорил. Плохо говорил, – посетовал Ахмат.
– Ясно. Немой рассказал. Татарин пересказал. А если знать, что в начале этой цепочки стоял немец, то русскому свихнуть можно.
– Я татарин. Ты русский. Суровцев не немец.
– Да знаю я, – отмахнулся Соткин.
Мысли вихрем носились в голове Соткина. Прежде всего ему было ясно, что случилось то, что должно было случиться. Суровцев в конце концов сел. Напрасно Соткин давно уговаривал его это сделать. Проще простого было сесть по уголовной статье, чтоб потом при аресте не угодить под статью расстрельную, политическую. Так, как когда-то сделал он сам. Соткин позаботился бы, чтобы в лагере бывший генерал не потерялся. Нет, их превосходительство решил быть умнее других. Но главное, он выжил, что уже хорошо и похвально. Ну а дальше опять все пошло как-то по-суровцевски. Как он вдруг оказался во внутренней тюрьме на Лубянке? Ближний свет от Томска – московская Лубянка! Одно было ясно Соткину точно – внутри Наркомата внутренних дел Суровцев мог оказаться в двух случаях: во-первых, если чекисты докопались до его генеральского прошлого, а во-вторых, если в очередной раз всплыл вопрос о золоте Колчака. Первое могло запросто потянуть второе. Но и без того было просто немыслимо передать весть о себе из внутренней тюрьмы НКВД на Лубянке. Уж это-то Соткин знал доподлинно: следственный изолятор даже областного управления – это «глухая тюрьма», где обычная уголовная почта не работает. Было ему ясно и то, что расстрела Суровцеву в этот раз не миновать.
– Ахмат, а немой этот из знакомых Суровцева, как я понимаю?
– В артели его работал. Ты его видал. Большой такой. Тоже сильный. Ему тоже кто-то передал. Я не спрашивал. Нельзя спрашивать.
– А давно это было?
– Неделя прошла.
– Чудно все это, Ахмат.
– Дело серьезный, Сашка.
– Да уж куда серьезней, – опять погружаясь в размышления, проговорил Соткин.
Как и Суровцев несколько месяцев назад, он в своих мыслях вышел на ту же догадку. «В системе НКВД используют глухонемых. А как иначе объяснить то, что весточку на волю Суровцев передал через своего глухонемого знакомого? Тот, в свою очередь, получил ее от такого же собрата по несчастью», – размышлял бывший белогвардеец. За колючей проволокой ходили упорные слухи о глухонемых надзирателях в неких секретных тюрьмах. Но никто их сам не видел. Что тоже было понятно. Из тюрем такого рода никто на волю уже не выходил. В свое время репрессивная система государства столкнулась с проблемой осужденных инвалидов. Гуманизм чекистов проявился в том, что они негласно старались подводить таких людей под расстрельные статьи, чтоб избавить себя от лишних забот. В лагерях все должны работать. Дома инвалидов за колючей проволокой никто создавать не собирался. Если же кто-то из несчастных и попадал в лагеря, то неминуемо быстро погибал в условиях, которые и для здорового человека были невыносимыми. «А немым чекисты, наверное, нашли вот такую работенку», – решил Соткин.
– Слушай, Ахмат, я иногда думаю, на хрена мы столько лет возимся с этим золотом? Власть эта уродская нас все равно переживет. Сначала думал, что это золото поможет ее сковырнуть. Теперь вижу, что не получится. Вот уже двадцать с лишним лет прячем его, перепрятываем, защищаем. Одних только чекистов на тот свет отправили столько, что и сосчитать не возьмусь.
– Зачем чужое хотели? Чужое хотели – смерть получили! Чужое взял – свое потеряешь, – отвечал Ахмат. – Суровцев хорошо придумал. Он умный и нежадный. Жадный умным не бывает.
– Ну ты скажешь, Ахмат. Чтобы стать богатым, ум нужно иметь.
– Я не сказал «богатый – глупый». Я сказал «жадный – глупый». Жадный – хитрый, а не умный. У жадного хитрость ум. Хитрость не ум.
– А что же это, по-твоему?
– И по-моему, и по-твоему, и по-всякому... Хитрость – ум глупца.
– Ну, ты прямо восточный мудрец, – наливая в стакан водки, проговорил Соткин. – Вумный как вутка, только вотруби не ешь. Ладно. За встречу, – подняв стакан на уровень глаз Ахмата, сказал гость. – Дай Бог, чтоб и в этот раз все сделалось как задумано.
Он опрокинул водку в рот. Закусил колбасой.
– Вкусно, Ахмат! Во мне, наверное, татарская кровь есть. Колбасу вашу больше всего люблю.
– Народный пища любишь – сам народ любишь. Стол хвалишь – хозяина хвалишь.
– Что же ты свинину не ешь? Русских не любишь?
– Свиней не люблю.
– Ты не увиливай. Прямо говори, – не отступал Соткин.
– Окрошку люблю, – прямо ответил Ахмат.
– Это ты на меня намекаешь?
– Зачем намекаю? Честно сказал. Тебя люблю. Суровцева люблю.
– Ладно, Ахмат. Поговорим о деле. В этот раз опять нужен слиток. Как в тридцать седьмом году. Монетами в этот раз не отделаемся. Нужен слиток, чтоб с царским орлом, как положено. Россомахина, по-хорошему, надо бы использовать.
– Раз надо, так пользуй.
– Так он жив?
– Сам недавно видел. Выпустили его снова.
– Слушай-ка, Ахмат! А не связано ли это...
– Говори что, – произнес Ахмат.
– То, что весточка от Суровцева пришла, и то, что Россомахин снова на свободе.