След грифона

Максимов Сергей Григорьевич

Суровцев выходил в город ежедневно. За два месяца заключения он установил надежную связь быховцев с Петроградом в лице генерала Степанова, со ставкой в Могилеве и ее главой генералом Духониным, а также с Новочеркасском, где генерал Алексеев приступил к формированию добровольческих отрядов, которые должны были составить костяк будущей Добровольческой армии. Он с первых дней заключения в Быхове справедливо посчитал, что связь с внешним миром только через Ставку – вещь ненадежная. К тому же о деятельности Степанова в Петрограде и Алексеева в Новочеркасске до времени лучше не распространяться. После вечернего возвращения в монастырские стены он докладывал Корнилову о своих встречах со связными. Лично, если это требовалось, Суровцев также расшифровывал послания и часто оставался на совещаниях арестованных генералов. К тому же Корнилов, следуя старинной военной

традиции, взял за правило спрашивать его мнение, как младшего по чину, об обсуждаемых делах. Нужно отметить, что Суровцев был и здесь генеральским любимчиком. И если Корнилов, также сибиряк и выпускник Омского кадетского корпуса, изначально относился к нему с симпатией, то другие генералы отмечали скромность молодого полковника и светлую голову. Даже генерал Марков, чрезвычайно требовательный к подчиненным, был необычайно для него мягок и доброжелателен. Антон Иванович Деникин, сам известный в армии не только как боевой генерал, но и как литератор, говорил Суровцеву, что он напрасно так легкомысленно относится к своему поэтическому дару. Остальные офицеры, и старшие и младшие, так же хорошо относились к Сергею Георгиевичу. Для всех он положительно был «голубчик». Личная переписка всех арестантов велась тоже через него. Именно она и была официальным прикрытием ежедневных выходов в город. Мало того, отличный музыкант, он был желанным гостем в любом кружке скучающих по вечерам офицеров. Награжденный почти всеми крестами русских орденов, Суровцев носил на груди только один, Георгиевский, четвертой степени. По слухам, ходившим среди арестованных, этот крест был получен за необычайные храбрость и отвагу, проявленные им в первые дни войны.

Октябрьские ветра в полночный час за окнами играют проводами. Что хочешь ты, Отечество, от нас? О ком твой плач осенними дождями? —

напевал вечерами Суровцев, аккомпанируя себе на семиструнной гитаре. Случалось, что из своих отдельных камер-келий приходили генералы. Слушали. Иногда даже подпевали. Пели романсы. Русские народные песни. И снова просили Суровцева спеть свои песенки. И он пел:

Я страсти не рву – сам себя приучаю беду проживать бессловесно, бесслезно. Я просто скучаю. Я просто скучаю. Я просто скучаю, и это серьезно... В нескромности чувств сам себя уличаю. Признаний в любви уже было довольно. Я просто скучаю. Я просто скучаю. Я просто скучаю, но мне очень больно. Я просто скучаю, в сознанье вращая Грядущих потерь ледяные торосы. Я просто скучаю. Я просто скучаю. Я просто скучаю. Вот так все не просто...

Последнее совещание в Быхове стало решающим. Происходило это уже после свержения Временного правительства большевиками в ночь с 24-го на 25 октября по старому стилю. Ночь клонилась к утру. На улице было ветрено. Шел дождь. Полковник Суровцев только что вернулся из Ставки. Пять генералов, передавая друг другу листки только что расшифрованных им писем, молча их читали. Первое письмо было привезено связным из Новочеркасска от генерала Алексеева. Бывший руководитель царской Ставки сообщал, что дела с созданием Добровольческой армии идут неважно. Казачество, на которое изначально рассчитывали мятежники, занимает местническую позицию. Генерал Каледин, исполняющий должность атамана Донского казачьего войска, относится с пониманием к идее создания Добровольческой армии, но бессилен что-либо сделать. Практически лишенный власти войсковым кругом и многочисленными казачьими комитетами, атаман – заложник обстоятельств, а создаваемая самим Калединым Донская армия поражена большевистской агитацией.

Второе секретное письмо было из Петрограда. Степанов сообщал, что, по его сведениям, на днях из Петрограда в Могилев отправляются отряды матросов под командованием назначенного большевиками главнокомандующего русской армии прапорщика Крыленко. По сведениям Степанова, Крыленко имеет приказ арестовать главнокомандующего Духонина и вместе с уже арестованными быховцами сопроводить всех в столицу для суда. Из агентурных источников Степанову стало известно, что большевики собираются спровоцировать солдатский самосуд со скорой расправой, чтобы не доводить дело до какого-нибудь иного суда. Также, сообщал Степанов, большевики готовят роспуск Петроградского совета казачьих депутатов. До сих пор только этот совет просил Ставку отпустить быховцев на поруки Донского казачьего войска. Кроме того, они готовят разгон Учредительного собрания народов России.

– Как вы понимаете, господа, мой приказ текинцам готовиться к выступлению был совсем не преждевременен, – нарушил воцарившееся молчание Корнилов.

– Ваше превосходительство, Лавр Георгиевич, я еще раз повторю. Мы выполним любой ваш приказ. Но неужели вы считаете, что время пришло? – спросил Корнилова Деникин.

– Антон Иванович! – раздраженно поднялся Корнилов, и, по своему обыкновению, стал расхаживать по своей камере, самой большой из всех, но все же тесной для его нервных проходок. – Вы просили меня повременить два дня. Два дня минуло. Скажите по совести: разве у вас нет ощущения, что мы все время опаздываем?

– Не знаю, не знаю, – отвечал более уравновешенный Деникин.

Среди всех присутствующих генералов он выглядел более гражданским, более интеллигентным.

– Мы еще ничего не знаем о новом правительстве, – продолжал Деникин. – Скорее всего мы вынуждены будем встать к нему в оппозицию. Но пока существует законная власть Ставки и генерала Духонина. А Ставка считает, что наш побег вызовет падение фронта. Неужели вы не чувствуете ответственности?

– Последний год я только и слышу об ответственности. И пока мы рассуждаем об ответственности, безответственное Временное правительство, а теперь вот безответственные большевики распоряжаются Россией, – все больше раздражался Корнилов. – Кто мешал нам выступить не в июне, а в апреле или мае? – сказал генерал и осекся, встретившись взглядом с Суровцевым, который знал, что помешало Корнилову выступить в апреле или мае.

Весной военная ложа впервые столкнулась с ложей гражданской, целиком представленной Временным правительством. Военные осознали, что их дурачат. Корнилов, зная осведомленность полковника в этом вопросе, переключил свое внимание на других присутствующих.

– А вы что отмалчиваетесь? – обратился Корнилов к остальным трем генералам.

– Я разделяю позицию Антона Ивановича, – сказал генерал Александр Сергеевич Лукомский.

Он и внешне был похож с Деникиным. Он тоже был склонен к полноте, которая лишала его резкости и порывистости, отмечавшей худощавого Корнилова. Лукомский, так же как Деникин, принадлежал к той части генералитета, которую принято называть военной интеллигенцией.

Два молодцеватых красавца генерала Романовский и Марков, к тому же и по годам младше Деникина, Лукомского и Корнилова, переглянулись. Тридцатисемилетний Марков сказал:

– Я все больше утверждаюсь во мнении, что судьба опять нам подает руку. Если мы ее отвергнем – она потащит нас за волосы. Так уже случалось.

Герой обороны Порт-Артура Романовский поддержал Маркова:

– Я за скорейшее выступление на Дон. Над нами как проклятие до сих пор висело это словосочетание – «обрушение фронта». Как явствует из письма генерала Степанова, Крыленко едет сюда с целью этот фронт именно обрушить. И помешать ему сейчас никто не сможет. Большевики будут отрабатывать деньги, полученные он немцев.

Нужно сказать, что все присутствующие доподлинно знали историю с возвращением Ленина в Россию из Германии в пломбированном вагоне. Также знали до деталей схему финансирования большевиков. Знали, какие немалые средства текли сначала через немецкие, затем через другие банки в Россию на нужды революции.

– Господи, неужели наш солдат до такой степени равнодушен к судьбе Отечества, что пойдет за большевиками? – риторически спросил Лукомский.

– Александр Сергеевич, трагедия в том, что петроградский гарнизон и русские солдаты – это не одно и то же. Они и летом столь единодушно выступили против нас только потому, что не хотели отправляться на фронт, трясясь за свою шкуру, – необычно длинной для него фразой обратился к Лукомскому Корнилов. – Ну что вы на меня так смотрите, полковник? – переметнулся он к Суровцеву. – Хотите что-то сказать? Так говорите, черт вас побери! Желаете говорить?

– Никак нет, ваше превосходительство. Разрешите идти? – встав из-за стола, спросил Суровцев.

– Нет уж, останьтесь. Я понимаю причину ваших выразительных взглядов в мою сторону. Но да будет вам известно, что в военную ложу я вступил с рекомендации вашего непосредственного начальника генерала Степанова. Я думаю, и он, желая как можно больше знать о планах наших гражданских масонов, переоценил себя. Как, впрочем, и все мы. Первым это понял Крымов. Александр Михайлович потому и застрелился, что осознал невозможность совмещать присягу царю и Отечеству с масонской клятвой.