След облака
Шрифт:
В левой руке Марина Владимировна держала сердце Пети.
— Но какое сердце, — покачала она головой, — какое огромное дряблое сердце. Это удивительно — так долго жить с таким сердцем. Ведь жить-то, кажется, нечем.
Да, жить было нечем, и сердце остановилось.
И сейчас оно будет распято ножом.
Пласт за пластом, слой за слоем.
Вот первый слой — детство. Цыпки на ногах. Гоняли на пустыре тряпичный мяч.
Срезали слой.
Гнилой фашистской нечисти загоним пулю в лоб… Все на рытье окопов… Священная война…
Еще срезали слой.
Синявинские
Срезали.
Плен.
Срезали.
Ноги, ноги, ноги.
Боль, боль, боль.
Срезали, срезали, срезали.
После вскрытия Волков еще раз подошел к Карелину. Его уже перевели в обычную палату.
Он лежал, устало закрыв глаза. Чернели веки. Короткие упругие волосы, начали серебриться виски. Челюсть несколько тяжеловата. Невысокий лоб рассечен глубокой морщиной. Нос заострился, и по лицу Карелина еще бродит страх смерти.
Возле него сидела жена. Она молчала. Держала руку Карелина. Не гладила ее, а просто держала. Волков не видел ее плачущей. Это хорошо — она не будет мешать.
— Лучше, — сказал Волков. — Давление, пульс на одном уровне. Теперь полный покой. Он молодец. Вы слышите меня, Виктор Ильич? Я говорю, что вы молодец.
Карелин закрыл глаза и снова их открыл — молча поблагодарил Волкова.
— До завтра, — сказал Волков и осторожно пожал предплечье Карелина.
Попросил жену пройти в ординаторскую. Усадил в кресло и долго разговаривал с ней.
В три часа Волков вышел из больничного двора. Ослепило нетеплое солнце. С Невы дул сырой ветер. Вялая, анемичная весна. Да когда же она придет, весна настоящая?
Кончилось дежурство. Кончился день. Пора отключиться, забыть о своей работе. Все, он отключился. И вдруг вспомнил сегодняшний разговор с женой Карелина.
Попросил рассказать о муже. Жена рассказывала подробно: Волкову необходимо знать все.
Вот первое ее воспоминание — они только что познакомились. Середина мая, начали пробуждаться белые ночи. Карелину восемнадцать лет. Закончен второй курс строительного института. Счастливая интеллигентная семья, молодые друзья, веселые сборища. Впереди вся жизнь. «Будем строить, в море плавать, мчаться в неба синеву». Симфонические концерты, театры, ослепительное, безоблачное небо над головой.
Двадцать первого июня ходили на Алису Коонен. Шли вдоль Невы, молча сострадая мадам Бовари. Ленинград был легок, воздушен. Над городом сияла праздничная белая ночь. Счастье их ожидает впереди. Иначе и быть не может — только счастье.
В конце июля провожала его на Дворцовую площадь. Из окна на Васильевском острове тонкий женский голос пел: «Ах, зачем мне платочек лиловый и зачем мне мой красный берет?» Митинг ополченцев. В колонну по восемь становись! Левое плечо вперед! Оркестр, играй «зорю»! А потом и марш «Прощание славянки». Ребята, поправьте боевые ранцы! Не нужны вам маршальские жезлы. Вам нужно одно — не пустить врага. Прощайте! Возвращайтесь! Ты вернешься невредим. «Ничто нас не разлучит».
А потом их разбили в первом же бою. Но Карелин выжил. Были Пулковские высоты, и первое ранение, и до прорыва блокады Ораниенбаумский
Семья Карелина погибла. Отец убит в сорок втором, мать и младший брат умерли в декабре сорок первого. «Четвертку колючего хлеба поделим с тобой пополам». Но не было колючего хлеба, и нечего было делить.
А вот и сорок пятый год — год победный. Его Волков уже помнит — год первого его пробуждения. Вот ранняя южная весна, и мама радостно смеется — утром получила письмо от отца. Да, писал отец, одержим победу, к тебе я приеду на горячем боевом коне. И одержали победу, и спасли страну, и приехали на горячих боевых конях. На конях голубых, розовых, фиолетовых. Но приезжали другие. Отец Волкова так и не приехал. Лишь стоял под окном его голубой конь. Стоял и нетерпеливо бил звонким копытом. А седок остался лежать где-то далеко, в полях за Вислой сонной.
Они вернулись в Ленинград в этот победный год. В конце сорок пятого вернулся в Ленинград и Карелин. Да, он победитель, но, хотя ему всего двадцать три года, война уже протопала по его сердцу. И она оставила в сердце свой слой. Этот слой еще вспыхнет на срезе.
А быт голодный, неустроенный. Карелин работал и учился. Скорее, скорее кончать учебу, скорее, скорее строить. Лучшие ребята остались лежать, и нужно все успеть сделать.
— Я не знаю, откуда у него брались силы, — удивленно сказала жена Карелина. — У него на все хватало времени. Правда, за счет сна и воскресений…
И работа. Работа и работа! Рук не хватает, времени не хватает — успеть! Надо все успеть. И — с утра до позднего вечера. Отдыха не знает. Считает, что он ему не нужен.
— Как же вы допускали, что он так много работал? — спросил Волков.
— А что я могла сделать? Да разве же я не говорила? Но он считает, что не может жить иначе. Я знала, что сил станет меньше, но я не знала, что так скоро…
Да, с Карелиным будет трудно разговаривать — когда человеку сорок шесть лет, он еще думает, что силам его нет предела. Разговаривать будет трудно, но Волков сумеет убедить Карелина. Иначе быть не может.
— Но ведь это только эпизод? — с надеждой в голосе сказала женщина.
— Нет, это не эпизод. Это тяжелый инфаркт, а не эпизод.
В четыре часа Волков пришел домой. Бросил на стул портфель, разогрел обед. На кухне соседи начали готовить ужин.
— Есть хороший кисель, Юра, — сказала Елизавета Тихоновна, тучная, медлительная, с бледным отечным лицом.
— Спасибо, тетя Лиза, я потом, — ответил Волков.
— Ладно, вечером, — согласилась Елизавета Тихоновна.
Соседи молчали. Знали, что, если человек бледен, если под глазами черные тени — лучше с ним не разговаривать.
В квартире пять семей. Все живут еще с доблокадных времен. Времени было достаточно, чтобы изучить друг друга и обходиться без ссор. Из пятерых мужчин с войны вернулись двое. Елизавета Тихоновна всю блокаду прожила здесь, с тех пор она отечна и медлительна.
— Мама ничего не передавала? — спросил Волков.
— Нет, — ответила Елизавета Тихоновна. — Витю заберет Люда.