След Заур-Бека
Шрифт:
Василий Павлович Казанцев оказался богатырём почти двухметрового роста. Обыкновенная ложка в его ручище, тарелка перед ним казались игрушечными. У этого богатыря был, впрочем, тихий, певучий голос. Как глава рода восседал он за длинным столом, вокруг которого собрались домочадцы и гости. Дочь Лидия с мужем-танкистом и двумя мальчиками, младший сын Казанцевых — Анатолий. В нём ничего не было общего с Сергеем, — хмурый, с невыразительным, сонным лицом, он несколько оживился, узнав, что я художник, и спросил:
— Что это вам даёт?
— В каком смысле? — спросил я.
— В смысле вот этого, — усмехнулся он и перед самым моим носом сделал движение пальцами, означающее деньги.
Не понравился мне этот молодой делец.
Василий Павлович начал разговор о грибах, и ему вторил щупленький, длинноволосый человек, сидевший справа от меня. Хозяин и хозяйка звали его исключительно по фамилии — Федюшкин.
— За Ширяевым боровички есть, — говорил хозяин. — В воскресенье мы с Федюшкиным выходим, значит, в экспедицию. Надо будет в осиннике поискать. Там канава есть — в лесу, за совхозным выгоном. В канаве, глядишь, и торчат.
— Натаскает пуды, а вам не ест, — пожаловалась Анна Григорьевна.
— Действительно, я их не ем, а собирать люблю, — отозвался он, обращаясь ко мне. — Ну, да в здешних краях небогато. Вот у нас в Ярославской области! Возле нашей деревни болото — Великая Чисть, и через него вал тянется, ледником насыпанный, вал шириной метров до ста пятидесяти. Вот где грибов! Возами вывозили!
Частенько я поглядывал на дверь, дожидаясь появления санитарки.
— Придёт, придёт, — шепнула мне Анна Григорьевна. — Стесняется она. Я, говорит, и так у вас в нахлебниках. Верно, после обеда заглянет.
Наконец, когда за столом оставались только хозяин и Федюшкин, спорившие, какую погоду предпочитают боровики, вошла молодая женщина, — загорелая, в очень ярком платье.
— Покушали? — произнесла она непринуждённо. — Вот и хорошо.
Я посмотрел на Луковскую, и что-то показалось мне знакомым в ней. Словно бы, я где-то видел её или человека, очень похожего на неё. Но я ничего не мог припомнить. И в следующую минуту понял, — всё дело в моём воображении. Внешность у Тони Луковской отнюдь не оригинальная. У многих такая манера взбивать волосы, красить губы.
К величайшей своей досаде, я не успел обменяться с ней и двумя словами. За дверью, ведущей в комнату Анатолия, послышалось:
— Тоська!
Она скрылась за дверью. Анна Григорьевна неодобрительно сжала губы.
— Грубый он, — вздохнула она. — И в кого такой — не знаю.
Неприязнь моя к Анатолию коснулась и Луковской, и насторожённость, поднявшаяся во мне, усилилась. Однако в тот вечер мне не довелось поближе познакомиться с Луковской. Волей-неволей я вынужден был довольствоваться лишь тем, что сообщила о ней Анна Григорьевна.
— Она на передовой была с ними. Сережу ранили два раза — в бедро и в голову. Серёжа не хотел ложиться; чуть не силой заставили его. Тоня его и на пароход провожала. Что между ними было, мне неизвестно, а только они, видно, подружились, и Сережа ей адрес свой дал, когда прощался, чтобы встретиться после войны. А пароход-то не дошёл до места назначения… Всё же Тоня решила навестить нас, когда получила здесь должность. Она ведь университет окончила, теперь врач. Ну, мы вообще рады гостю, а тем более такому. Ни у меня, ни у Васи этого нет, чтобы людей сторониться. А с Анатолием, — вдруг прибавила она, — ничего у неё не склеится. Ему разве такая нужна? Его надо крепко взять в руки. А она не умеет.
Я не стал больше расспрашивать и попрощался. Насторожённость или, лучше сказать, ощущение близости врага не покидало меня, когда я шагал в гостиницу по узкой, затенённой деревьями улице.
Впоследствии выяснилось, что в морской бригаде на самом деле была санитарка Луковская. Она участвовала в боях, имеет награды. Дальше этого поиски, начатые в Алуксне, не повели.
3
Шли месяцы. Лухманова повысили по службе, но я попрежнему работал с ним в тесном контакте. В ноябре моряки-пограничники задержали…
Впрочем, расскажу по порядку. Катер, которым командует лейтенант Троян, нёс дозор за мысом Антеи, километрах в пятидесяти южнее Алуксне. По ту сторону морской границы, в международных водах, маячили иностранные моторно-парусные суда, на вид промысловые. Разумеется, моряки не спускали с них глаз. В бинокль видно было, как с бота забрасывали сеть, вытягивали её лебёдкой. Иногда наши моряки даже определяли размеры улова. Наконец, суда стали удаляться и скрылись. Троян приказал, однако, не ослаблять наблюдения. Через несколько часов вахтенный матрос заметил при свете прожектора бревно на поверхности воды. Сдавалось, что оно плывёт быстрее, чем обычный плавник, влекомый течением. Вытащили бревно, а затем и человека, державшегося за него.
Два чувства отразились и застыли на его физиономии — удивление и злоба. Должно быть, он никак не ожидал, что его плавание к советскому берегу потерпит такой крах. Он, видимо, твёрдо верил в качество своего снаряжения, сработанного в Америке, в свою ловкость и считал успех обеспеченным.
Он сидел передо мной, нервно подёргиваясь.
Сидел и упрямо молчал.
Видал я таких. Если бы его поймали на борту судна, он стал бы уверять, что он рыбак или турист, что он потерял ориентировку в тумане, заблудился. Но его выволокли из воды. У него нашли багаж, не оставлявший сомнений в целях его путешествия, — липовый паспорт на имя Коневского, оружие, карту и объёмистую пачку советских денег.
— Я знаю, почему вы молчите, — сказал я. — Придумываете какую-нибудь ложь, чтобы выпутаться. Не поможет. Лучше выкладывайте всё. Кому эти деньги?
— Не знаю.
— Ложь.
— Не знаю, — процедил он.
На другой день он стал более разговорчивым. Признался, что никакой он не Коневский. Он — Ханс Эйдем, датчанин, живший до войны в Риге. К нам пожаловал из Западной Германии.
— Профессия?
— Я служащий фирмы. Я мирный человек.
— Вот как, — усмехнулся я. — Какая же фирма вас послала?