Следопыт
Шрифт:
Всю ночь он подвывал, Я лежал неподалеку, завернувшись в плащ-палатку, и время от времени, не двигаясь, подавал голос: «Хорошо, Газон, хорошо». Ничего лучшего не мог придумать, Федя часто вот такими словами ласкал и поощрял собаку.
Утром я налил в пойлушку чистой воды и поставил в пяти или шести метрах от Газона. Он враждебно следил за мной, но не зарычал. Может быть, и ближе подпустил бы, но я не стал рисковать. Хорошо уже то, что не бросился на меня. Наверное, пойлушка смягчила его. Ведь он тысячу раз видел ее в руках Феди, Никогда она не раздражала его, только утоляла жажду.
Может быть, это и есть условный рефлекс? Похоже на то.
Я сбегал на нашу походную кухню, принес полный бачок жидкой, разбавленной мясным борщом овсяной каши, поставил рядом с пойлушкой и сказал:
— Ешь, Газон, ешь, браток! Паек
Он сидел, косился то на пищу, то на меня. Облизывался, зевал. Борьба голода с осторожностью и злобой была недолгой. Через минуту он уже хлебал теплое солдатское варево.
Съел он перед вечером и вторую свою порцию. А третью, утром следующего дня, я уже поставил не в пяти мэтрах от собаки, а около него, прямо перед пастью. Ничего, обошлось.
Так и пошло, пошло. Поднося ему бачок, я всегда говорил: «Хорошо, Газон, хорошо» — и он дружелюбно облизывался. Злости и в помине не было. Скоро он стал подпускать меня и без пищи. Скажу ему: «Хорошо, Газон, хорошо» — и смело подхожу. Однажды, перед кормежкой, он позволил погладить себя по голове. Через неделю уже повиновался моей команде: «сидеть», «ко мне». А еще через неделю мы с ним конвоировали военнопленных. В общем, все вошло в колею, как и при Пономареве. Ребята радовались за меня, лейтенант поздравлял с первыми успехами. Один я не спешил праздновать победу. Я хорошо знал, на каком хлипком фундаменте покоятся мои успехи. Никакого своего труда я еще не вложил в Газона. Пользовался вслепую тем, чего добился Федя. Не я, по существу, управлял Газоном, а он мною — туда-сюда, как хотел, вертел.
Прошло несколько месяцев, пока я стал понемногу соображать, что такое служебная собака и как она должна служить человеку. Книги читал. С инструкторами других застав разговаривал, перенимал опыт. У самого Газона ума-разума набирался. Словом, старался на совесть. И только вошел во вкус собачьей дрессировки, только открыл первую тайну условного рефлекса, как в нашу часть пришел приказ высшего командования: срочно найти и послать на западную границу добровольцев следопытов, умеющих работать с розыскными собаками. Почему-то в первую очередь нашли меня. Выделили. Послали по назначению. Но без собаки. Одного. А какой я следопыт без Газона? По совести сказать, я на нем, на его выучке, на его чистом условном рефлексе держался. Своего у меня ничего не было. Какой же я пограничник без пограничного багажа? Выдворят с границы. С такими унылыми мыслями и поехал я на свое новое место службы.
Начальник службы собак
Попал я на правый фланг Украинского пограничного округа, в город Рава-Русскую. Моим непосредственным начальником оказался молодой, чуть старше меня, веселый, разговорчивый, с душой нараспашку, такой же улыбчивый, как и я, лейтенант Николаев. Он сразу мне понравился. Никогда я не пожалел, что с первого взгляда потянулся к нему. И по сей день продолжается наша дружба. Ладно, расскажу по порядку, как оно все было.
Встретились мы с ним во дворе, перед нашей казармой. Он больше на меня смотрел, чем в мои воинские документы. Это я тоже сразу заметил и порадовался. Солдат для него важнее бумаги. Вглядывается в меня и, улыбаясь, мягко этак, тихо, по-свойски, будто сам с собой размышляет, говорит:
— Смолин? Александр Николаевич? Инструктор службы собак?
— Так точно, товарищ лейтенант. По форме. Очень еще молодой я инструктор. Школы не кончал. Опыта совсем не имею.
— Опыт, Саша, дело наживное, была бы охота. Собак любишь?
Я вспомнил своего первого учителя Федора Пономарева и осторожно сказал:
— Мало любить. Собаку надо хорошо знать и умело пользоваться ее возможностями.
— Верно! Это чьи же слова ты повторяешь?
— Так пишут в умных книжках.
Он улыбается, и я ему отвечаю. Два улыбчивых человека, офицер и солдат. И оба, кажется, довольны друг другом.
— Ну, а как ты стал инструктором? — спрашивает Николаев.
Я рассказал. Ничего не утаил. Ничего не приукрашивал. Такому человеку, как Николаев, стыдно говорить неправду.
— Ну, а почему же ты не взял с собой Газона на границу?
— Просил, товарищ лейтенант. Не дали. Сказали, на границе собак сколько угодно.
— Нет у нас обученных. Ни одной. Только молодняк. И настоящей службы собак, по существу, нет. Ни канцелярии, ни стола, ни людей не имею. Один за всех, и один
Это на меня-то, малограмотного, можно сказать, следопыта?! На инструктора службы собак, не имеющего собаки?! Веселый, чересчур веселый лейтенант Николаев. И чересчур доверчивый и добрый.
Вслух я ничего не сказал. Смотрел на карту, улыбался по привычке и помалкивал. Посмотрим, что дальше будет.
Смолин как пограничник и человек с наибольшей полнотой выражает себя в талантливой следопытской работе, в самоотверженной борьбе с нарушителями, в добрых отношениях с товарищами. Так казалось мне, пока я не познакомился с письмами, адресованными родным, друзьям, товарищам. В них с неожиданной стороны открылся хорошо известный мне Смолин.
Мог ли я, пишущий историю солдатской жизни Смолина, историю его пограничных подвигов, пройти мимо чрезвычайно важного для себя открытия? Разумеется, нет. Если бы я рассказал о Смолине только как о следопыте, я бы невольно обеднил его характер, личность и душевный мир. Пусть же его письма, эти маленькие исповеди, вехи времени и свидетельства современника, встанут в ряд с повествовательными главами.
Извиняй, брат, за то, что долго не посылал о себе весточки. Не до писем мне было. Перебирался на другую «квартиру». Так что не пиши мне больше туда, где я был. Моя крыша теперь чисто зеленого цвета. Понял! Да, брат, да, попал в пограничники! Мои командиры почему-то решили, что я природный собачник, и сделали ценя вожатым здешнего собачьего народа. Представляешь, какой я вожатый? Хорошо еще, что обученных собак на заставе сейчас нет. Вот здорово оскандалился бы.
Сам не знаю, когда и как я ввел в заблуждение фронтовое начальство, а попросту говоря — невольно обманул. Надо было мне твердо и ясно сказать, что не имею никаких талантов на вожатого, инструктора службы собак. Но я почему-то постеснялся говорить. Командиры меня нахваливали, а я молчал и глупо улыбался.
Вроде бы соглашался с ними! Ох, эта моя улыбка, будь она неладна! Уже который раз она подводит меня. Не хочу, а улыбаюсь.
Каким был маленьким, так и теперь остался. Не избавлюсь, видно, до конца жизни от того, чем наделили меня дорогие родители.
Вот такие пироги, дружище. Живу я там же, где и служу. Место моей новой службы называется заставой. Казарма с канцелярией, с кухней и складом, офицерский домик, закуток для старшины, питомник для собак — вот и все наши постройки. А слева и справа от нас, в горы и в долы тянется государственная граница, Представляешь? И мы охраняем ее днем и ночью, в мороз, в пургу, во всякую погоду. Все ребята несут службу уверенно, бодро. Один я чувствую себя здесь как теленок на льду. Но виду, конечно, не подаю. Держу голову как все прочие. Скорее бы прислали обученных собак.
Больше писать не о чем. Будь здоров, Привет всем землякам.
Джек
Через несколько дней после моего прибытия в Рава-Русскую, к нам пришла пожилая женщина и заявила, что у нее есть немецкая овчарка по кличке Джек и что она хочет отдать ее пограничникам. Нам нужны были не вообще овчарки, а дрессированные: розыскные, сторожевые или, на худой случай, караульные. Молодняка у нас было достаточно.
— Мамаша, ваш Джек обучен? — без всякого энтузиазма спросил Николаев.
— Точно не знаю, сынок. Умный, все понимает. Ваш он, пограничного рода.