Следователь особого отдела
Шрифт:
Значит, третий их спутник успел скрыться, но как и куда? Если двое убитых, судя по экипировке, являлись обыкновенными диверсантами, то задача третьего, вероятно, была иной. Недаром же он где-то ловко оторвался от этих двух, сбил собак со следа и ушел один. А может быть, так и было задумано у них там, еще за линией фронта… Рогов предположил, что этот последний мог оказаться связником, несущим Тарантаеву батарейки для рации, а возможно, шел и с каким-то другим, более серьезным заданием. Рассчитав время, Рогов прикинул расстояние, которое успел бы пройти связник с момента приземления. Получалось, что он уже где-нибудь на подходе к городу.
Далее расчет был несложен. Саша исходил из того, что в переполненном войсками городе связник, конечно, должен искать для встречи места людные, но неопасные. Такими объектами в городе могут быть рынок и железнодорожный вокзал. И Саша кинулся обратно в город.
На вокзале Рогов обошел посты внешней охраны, побывал у железнодорожников в депо, у стрелочников, и всех, кого мог, проинструктировал, что надо делать, если обнаружится неизвестный человек, возможно, он будет с вещмешком. На станцию прибывали исключительно воинские эшелоны, и вольных пассажиров было не так уж много, да и те, в основном, свои, местные. Только после этого Рогов отправился на городской рынок.
По роду прежней службы Саше Рогову нередко приходилось посещать Тишинку, Перово и другие московские и подмосковные рынки. Он, в общем, даже привык к наиболее колоритным их завсегдатаям, мог предугадать ассортимент товаров, предлагаемых из-под полы, знал, куда стекается краденое и с чьей помощью оно реализуется. Словом, довоенные рынки были некоторым образом его стихией. Забывшись, как говорится, он ожидал увидеть нечто подобное и здесь, в только что освобожденном от гитлеровцев городке. Но то, что он встретил, буквально ошеломило его. Здесь продавали, покупали и обменивали не товар, а человеческое горе. Ветхий старичок безуспешно пытался продать фашистский солдатский мундир с оловянными пуговицами и оторванными рукавами, утверждая, что он сойдет и как кацавейка. Молодая, болезненного вида женщина столь же безуспешно пыталась выменять почти новое ситцевое платье с васильками по подолу на буханку хлеба. Крупный, мордастый мужик с выпуклыми наглыми глазами и обвисшими щеками — ну прямо бульдог! — предлагал из-под полы швейные иголки. Цену он называл шепотом и при этом оглядывался. Матерно ругался безногий пьяница с разбитой в кровь физиономией, он все норовил ткнуть прохожих своим коротким костылем, но никто на него не обращал внимания. Босой мальчишка с чумазой мордашкой продавал голубя, который робко выглядывал у него из-за пазухи. И все это невеликое, скорбное людское месиво, которое топталось, кружилось по выбитому пыльному пустырю между двумя поваленными заборами, и называлось рынком. Саша сделал несколько кругов в толпе, приглядываясь к продавцам и покупателям, хотя последних было впятеро, вдесятеро меньше, машинально отметил наиболее яркие личности, больше даже по привычке, чем для дела, и решил, что здесь ему, в принципе, не светит. Зацепиться не за что. И он решил вернуться на вокзал и проверить посты. И, как оказалось, решил вовремя.
— Верите? — рассказывал он. — Вдруг ни с того ни с сего появилось у меня непонятное томление, вроде куда-то опаздываю. Весь день не было, а тут вдруг появилось. Я — хоп в машину и — Петру: “Ну-ка, подскочим к переезду, помнишь, — говорю, — женщина там такая симпатичная?” Подскочили. А женщина эта, стрелочница, выскакивает из будки мне навстречу и шепотом: “Вон, видишь, лейтенант, мужик на бугре сидит? Так это он и есть, тот твой, кого ищешь! С обеда ждет”. Можете себе представить мое изумление? Подходим с Петром. “Предъявите, — говорю, — документы”. А он мне: “Если вы ищете парашютиста, то вот он я. Не бойтесь, ампулу я выкинул, а оружие и рация здесь, в мешке”, — и подает свой вещмешок. Потом уже, в машине, когда сюда ехали, объяснил, что давно решил сдаться, только не знал, как это лучше сделать. Вышел, говорит, из лесу, сел на бугре возле железной дороги и стал думать: куда идти, кого искать? А тут женщина подходит, интересуется: “Кого это ты, милок, ожидаешь?” — “Да вот, отвечает, мне бы начальство какое. Заявление сделать”. А она ему — ну надо же? — “Это не тебя ли тут лейтенантик с утра ждал-искал?” — “Может, говорит, и меня, кто знает?..” — “Тогда обожди, он скоро за тобой приедет”. Вот и весь сказ. Сам явился. Это, конечно, нам подфартило, сократил время. Теперь остается узнать, зачем и к кому он шел. И не хитрость ли это? Бывали у нас случаи в МУРе, когда ворье само являлось с повинной. Но там ясно было почему. Иные действительно новую жизнь начинали. Другие хитрили: сознается в какой-нибудь мелочовке, вроде карманной кражи, и сядет себе, а за ним на самом деле такой хвост тянется, что хоть вышку оформляй.
А чтоб диверсант, прошедший у фрицев серьезную школу, — о таком я что-то не особенно слыхал. Вернее, не сталкивался. Слышать-то слышал, рассказывали, но я что-то не склонен шибко верить. Вот такие пироги, граждане начальники. Что будем делать? Как у нас насчет “коллективного ума”?
— Думать сейчас будем. А пока давай ты, Виктор? — переключил свое внимание на Дубинского Дзукаев. — Покороче и по существу. Времени у нас совсем немного.
— Ну, что ж, — как всегда слишком уж неторопливо, вызывая смутный протест Дзукаева, любившего во всем скорость, начал Дубинский, — я решил, конечно, в первую очередь проверить те дома, в районе которых было совершено убийство патрульного. Если Тарантаев действительно был тем самым убийцей, а лично я ни минуты не сомневаюсь, то значит, и ночевал он где-то рядом. Или главное убежище его могло находиться в одном из ближайших домов.
— Молодец, хорошо подумал, — стал поторапливать его Дзукаев, — дальше давай.
— Хорошо, — согласился Дубинский. — Только это еще не все И я стал размышлять дальше, вернее, поставил перед собой следующую задачу; что конкретно, какие следы я должен обнаружить. Понимаете, мне требовалось ответить для себя на четкий вопрос: если жил Тарантаев в развалинах, где вы его и взяли, а на это указывали, кстати, следы костра, объедки пищи, радиопередатчик, наконец, то зачем он рисковал, ходил в какой-то дом на Красноармейской? Не близкий все-таки свет. Словом, что могло быть в этом главном его убежище? Может быть, одежда, пища или непосредственное начальство, от которого он получал указания.
— А что? — воскликнул Дзукаев. — Смотри, дорогой, как правильно мыслишь! Ведь никакой одежды, кроме той, что была на нем, мы в подвале не нашли.
— Верно, — улыбнулся Дубинский. — А во время обыска — тут снова виноват, что сразу не зафиксировал внимание, — помню, меня удивило явное несоответствие его грязной, заношенной верхней одежды и чистого нижнего белья. Вот и выходит, что у него должно быть что-то вроде базы, где он мог бы переодеться. В общем, когда идея сформулировалась, я уже не стал тратить лишнего времени на поиски вообще, а сосредоточился только на мужской одежде для такого крупного мужчины, как он.
Дзукаев помотал головой и хмыкнул. Подумал, что в чем-то, видимо, недооценивал своего подчиненного. Может, это так раздражающее его спокойствие не от вялости душевной, а наоборот — от основательности и въедливости? Сам Дзукаев терпеть не мог возиться с бумагами, например. Виктор же вершил бумажное дело усидчиво и аккуратно. Поэтому майор с удовольствием переложил на него всю отдельскую канцелярию, полагая, что на большее капитан не способен. К тому же еще слишком свежа была промашка с сапогами Тарантаева. А он, видишь ты, каков?..
— Как оказалось, — продолжал ровным голосом Дубинский, — условия задачи не представляли чрезмерной сложности, поскольку обстоятельства войны, отсутствие мужской части населения у голод, при котором продается или меняется любая лишняя тряпка, говорят сами за себя. И вот тут мы стали методично, один за другим, обшаривать дома со всеми их пристройками и сараями. Работа облегчалась тем, что живут в них старухи и малышня. Крупные мужские вещи, те, что остались от родителей, у них, как правило, отсутствовали. А то, что имелось, было давно разрезано, перерезано и сто раз перешито. Поэтому никакого интереса для нас не представляло.
— Ну, ну, — невольно заторопился Дзукаев. — Все ты, дорогой Виктор, правильно делаешь, а говоришь, как манную кашу жуешь…
— Почему манную? — опешил Дубинский.
— Потому что противная. А есть заставляют, — махнул рукой Дзукаев. — Не отвлекайся, дорогой. Быстрей давай.
— Хорошо. В третьем по счету доме по Красноармейской улице, он значился под номером девятым, под топкой печи, в углублении, мы обнаружили узелок грязной, но совсем не истлевшей пары мужского белья. Видимо, его собирались сжечь, но по неизвестной причине не успели. Размеры нательной рубахи и кальсон примерно совпадали с тарантаевскими. Ну, мы, конечно, сразу вызвали ночных патрульных, и боец Савчук сообщил, что он уже был в этом доме сразу после убийства товарища. Говорил, что все обыскал, правда, под печь заглянуть не догадался, да и темно тогда было. Он же сообщил, что в доме находилась одна старуха, которой, кстати, при обыске не было. И вообще, честно скажу, этот дом мне как-то сразу показался подозрительным. Во-первых, определенный порядок и явная зажиточность: хорошая мебель, пуховые перины, подушки, обилие постельного белья, добротной и, я бы сказал, даже богатой женской одежды. Шелковые женские сорочки у старухи? В такое время? Всякие там платья, которые к лицу молодой женщине, но уж никак не бабке, как меня уверял Савчук. Одним словом, стали мы перебирать все это белье и нашли в самой глубине шкафа несколько комплектов мужского нижнего белья. И по материалу и по размерам они идентичны тем, что мы обнаружили под печью.