Следователь особого отдела
Шрифт:
Вчера днем, в сопровождении Прасковьи Васильевны, пришел этот хваленый Алексей Дмитриевич, лысый, с лохматыми черными бровями. Он долго осматривал Анну, прослушивал ее, задирал веки и пристально смотрел в зрачки. Молоденькая медсестра после сменила ей повязку на голове Анна постаралась изобразить сильную слабость, сказала о постоянном головокружении, тошноте. Врач качал головой, поглаживая лысину ладонью, хмурил брови и в конце концов сказал, что у нее скорее всего не воспаление легких, как он предположил вначале, а просто сильная простуда плюс нервное истощение и небольшое сотрясение, вызванное травмой черепа. Во всяком случае, лежать не меньше недели, полный покой и никаких волнений. Прасковья Васильевна, влюбленно глядя на врача, кивал без остановки, поддакивала каждому слову и вообще вела себя так, будто речь шла о ее родной дочери. Боже, как Анна проклинала ее в этот момент!..
Но вот прошла вторая ночь, и Анна успокоилась. Раз считают ее тяжело больной, решила она, пусть так для всех и будет. И теперь она словно заново обретала себя, набиралась сил и чувствовала, что скоро, очень скоро наступит момент, когда она сможет, не привлекая к себе внимания, тихо подняться с кровати и так же тихо исчезнуть навсегда от всех этих заботливых, настырных глаз.
Ночью Анне снилось маленькое круглое озерцо, вырытое посреди большой зеленой лужайки. Плавали лебедь с лебедкой, из ближней рощи вышла лань и терлась замшевой мордочкой о ладошку Анны, выпрашивая хлеба. Сон был настолько ясным, что, проснувшись, Анна сразу вспомнила его и узнала. Это было в детстве. Были отец, мама. Был Петр, такой огромный, с красивыми пшеничными усами. Он шутя подбрасывал ее на руках, словно на качелях, и ей хотелось прижаться к его богатырской груди, обвивать руками его бронзовую шею.
Петр был военнопленным. Отец взял его к себе из лагеря в работники, потому что был он очень сильным и выносливым и к тому же не простым солдатом, а офицером. Отец говорил, что после жестокой многодневной битвы под Танненбаумом — это далеко на севере, в Восточной Пруссии, — доблестная германская армия окружила горсточку израненных и контуженных, однако не бросивших оружия русских офицеров и принудила их сдаться И даже сам генерал отдал храбрецам честь и велел стрелять в ознаменование их подвига из пушек. Вот какого пленного привез отец. Петр усердно работал на своего хозяина, спал на чердаке коровника, где складывали сено. Это было в пятнадцатом году, и Анне тогда исполнилось четырнадцать лет, совсем еще девчонка.
Она росла своенравной, но не капризной девушкой, охотно занималась домашними работами, доила десяток пышнотелых коров, ухаживала за птицей, и все — легко, со смехом, с веселой шуткой. Она хорошо училась, красиво пела, умела даже рисовать, любила читать толстые романы о приключениях средневековых рыцарей, которые совершали свои подвиги неподалеку от их фольварка, в этих же саксонских землях. Анна и сама не заметила, как выросла, похорошела, нередко засматривалась теперь на Петра Баринова, но глазами уже не той наивной девочки, сравнивающей его руки с качелями, а вполне определенно, с ясным и твердым убеждением, что это ее мужчина, что он ей нужен. В семнадцать лет Анна стала уже вполне взрослой, оформившейся женщиной, и вызывала весьма недвусмысленные намеки соседей, некоторые из которых были совсем не прочь ввести ее законной супругой в свои хозяйства. Но у нее не вызывали никакого почтения сытые и довольные бауэры, их тучные коровы и копченые окорока Ее тянуло к пленному поручику Петру Баринову, могучему, как крепостная стена, сложенная из диких ледниковых валунов. Навязчивый интерес Анны, разумеется, не мог оставить равнодушным и работника, хотя ей казалось порой, что он по-прежнему относится к ней как к девчонке, пусть и довольно рослой для своих лет. Нет, Анна не была неопытной девочкой, в чем ей однажды удалось убедить Петра. С тех пор их встречи стали постоянными. Обычно Анна прибегала к нему во второй половине ночи, чтобы с первыми лучами солнца спрыгнуть с сеновала прямо в коровник и приняться за дойку. Так продолжалось более полугода.
…Ах, как коротка была майская ночь, она показалась Анне промелькнувшим упоительным мигом. Уже солнце высунуло из-за дальней рощи свой огненный край и скворец замяукал, передразнивая кошек, а они все никак не могли оторваться друг от друга. Анна не слышала, как вышел из дому отец, позвал ее, думая, что она, как обычно, уже в коровнике. Но коровы протяжно мычали в ожидании утренней дойки, и значит, дочери там не было. Конечно, это слабоумный Ганс — скотник, что всегда исподтишка подглядывал за Анной, будто охотник за дичью, показал отцу, где может находиться в такое раннее утро его дочь.
С озорным смехом и легкой печалью вспоминала впоследствии Анна события этого восхитительного утра, ясно представляя себе, как, недовольно ворча под нос, медленно поднимался грузный отец по приставной лестнице на сеновал и вдруг увидел в полумраке заваленного сеном чердака вздернутые босые пятки дочери. Она помнила, как, подхватив юбки, удирала от разъяренного отца и пряталась от его гнева под кроватью у матери. Но дело было сделано, и следовало любыми средствами сохранить хотя бы остатки чести дочери, чести семьи.
Гнев отца обрушился на пленного, и он объявил о немедленной отправке мерзавца обратно в лагерь. Лагерь — это было для Анны очень страшно. Она помнила, каким привез отец работника. Это было обросшее, словно медведь, оборванное и грязное страшилище, к тому же неимоверно голодное. На первых порах он попросту поражал соседей и других работников, приходивших на него смотреть, своей угрюмостью и прожорливостью. Только со временем Петр обрел человеческий вид и оказался вполне нормальным мужчиной. Все вроде бы ушло в прошлое, но любое напоминание о лагере снова рисовало Анне портрет чудовища, сошедшего со страниц ужасных книжек о Франкенштейне.
Как ни странно, страсть Анны к военнопленному не вызывала протеста у матери. Поздно вечером, когда отец вышел во двор, чтобы выкурить перед сном свою обычную трубочку, Анна по детской привычке забралась к матери под пышную перину и, обнимая ее костлявые высохшие плечи, зашептала:
— Мамочка, ну что я могу теперь поделать? Он мне так нравится, этот наш Петр.
— Жаль, дочка, — также шепотом ответила ей фрау Марта, рано состарившаяся в домашних трудах, — жаль, что так получилось. Мы с отцом очень хотели выдать тебя замуж за герра Мюллера или герра Либиха. Они очень почтенные и состоятельные люди. Но уж раз этому не суждено случиться, я не против и нашего Питера. Он будет много помогать отцу. Он очень хороший работник.
— Он будет стараться, мамочка, — радостно уверяла Анна. — Он такой сильный, настоящий мужчина! И с отцом никогда спорить не будет.
— Да, дочка, — вздохнула мать, — пусть тебе повезет с ним. И не завянет твоя красота среди этих коров. Я желаю тебе счастья, хотя мечтала совсем о другом. Но знаешь, я вряд ли смогу сама уговорить отца. Ах, если бы кто-нибудь из тех, кого наш отец уважает, сказал ему об этом…
Тут послышались тяжелые шаги возвращающегося со двора отца, и Анна пулей выскочила из-под перины и унеслась в свою комнату.
А на следующее утро произошло событие, на которое Анна уже никак не могла рассчитывать. К ним из Дрездена приехал на несколько дней погостить кузен Вильгельм Клотш. Он, разумеется, был сразу посвящен все еще разгневанным герром Иоганном в суть семейного скандала. Этот высокий и стройный остролицый блондин, затянутый в офицерский мундир, в свои двадцать пять лет был уже важным сотрудником какого-то непонятного тылового военного ведомства и потому пользовался почти непререкаемым авторитетом у старого Иоганна. Старательно пряча плотоядную ухмылку за серьезной миной, Вилли выслушал возмущенного старика и отправился переодеваться для верховой езды, пообещав подумать и найти решение щекотливого вопроса. Выйдя затем во двор, он нашел Анну возле птичника. Девушка занималась своими хозяйственными делами и, увидев Вилли, без всякого смущения кивнула ему, словно приглашая повеселиться над этой нелепой и смешной ситуацией.