Следователь по особо секретным делам
Шрифт:
Отвезя Самсона к Театру Вахтангова, он убедился, что беглый наркомвнуделец беспрепятственно вошел внутрь. Какова бы ни была природа новообретенного дара Давыденко, дар этот явно продолжал действовать. После этого Скрябин еще проехал по улице Вахтангова – до музея-квартиры своего дальнего родственника. Однако в том окне, где давеча он видел репродукцию картины викторианского художника, теперь висела только афиша, извещавшая о предстоящем фортепьянном концерте.
Машину Николай оставил в служебном гараже, а затем на лифте поднялся на этаж, где располагался его кабинет – в той части здания, что полностью принадлежала «Ярополку». И, едва выйдя из лифтовой кабины, поразился царившему на этаже волнению. Один из сотрудников проекта так спешил попасть
– Слава Богу! – воскликнул он. – Я уж хотел ехать за тобой в Ленинку!
– Да что тут случилось-то? – Николай отпер свой кабинет, и они вдвоем вошли в пространство блаженного покоя.
– Во-первых, нашли Данилова! Ссадили с поезда «Москва-Новороссийск» и теперь на автомобиле везут обратно в Москву. А, во-вторых, вместе с Даниловым с поезда сняли Веру Абашидзе.
– Жену Отара Абашидзе? Нашего сотрудника?
– Её, её! Бывшую жену – как он сам говорил, но это дела не меняет. Да и к тому же, де-юре они всё еще состоят в браке. За Отаром Абашидзе тоже уже послали. Ну, а что Самсона вся Москва ищет – это ты и сам знаешь. И есть еще одна новость! Мы выяснили, куда Хомяков поехал с Казанского вокзала.
– Да говори уже, не томи!
– Наши сотрудники негласно прошлись по станциям метро и показали фото Хомякова всем, кто работал в ту ночь. И – его опознали сразу две дежурные. Одна – с «Комсомольской», где он в метро спустился. А другая – со станции «Дворец Советов», где он из метро вышел. Его очень хорошо запомнили: он был с собакой, а с ними в метро обычно не пускают. Но он где-то раздобыл документ, что это – собака-поводырь. А в документе стояла его фамилия! Так что никаких сомнений быть не может.
Но Скрябин уже не слушал его. Круг подозреваемых сужаться решительно не желал. В районе улицы Кропоткина – возле станции метрополитена «Дворец Советов» – из участников следственной группы, ездившей в Белоруссию, не проживал никто.
Глава 10. Покушения
19 июля 1939 года. Вечер среды
Валерьян Ильич Назарьев, по рождению – дворянин, сын помещика Рязанской губернии, взял себе фамилию матери. И во всех документах значился теперь Шевцовым. Ведь правда о родстве с ним могла серьезно навредить его сыну, состоявшему на службе в НКВД СССР. А его сын Андрюша и без того нес на себе несмываемое клеймо – из-за Высших богословских курсов, куда его угораздило поступить. Так что из предосторожности Валерьян Ильич даже не проживал с сыном под одной крышей: снимал комнату в одном из переулков близ бывшей Пречистенки. Но чаще использовал служебную квартиру при театре: каморку с крохотной кухонькой.
А сейчас, когда лето перевалило за середину, и все стремились уехать из Москвы куда-нибудь на природу, в прохладу и тишину, он фактически превратился в круглосуточного театрального сторожа. Хоть это и шло вразрез со всеми правилами. Но Валерьяна Ильича такое положение дел абсолютно устраивало. У него были свои резоны для того, чтобы проводить время в театре в полном одиночестве. Ну, или почти в полном. К сожалению.
При воспоминании о происшествии с Танечкой Рябининой у Валерьяна Ильича разом заныли все зубы – как если бы он отхлебнул огромный глоток ледяной колодезной воды. А ведь он сделал всё, чтобы не допустить такого! Отчасти и в этот театр он устроился именно для того, чтобы защитить правнучку Артемия Соловцова. И вот – поди ж ты: все его усилия пошли прахом! Либо он неправильно истолковал открытие своего отца, Ильи Степановича Назарьева, либо – неправильно что-то воплотил.
Между тем за окнами театра уже сгустились сумерки. Так что Валерьян Ильич включил настольную лампу на своем вахтерском столике, прежде чем вытащил из-за пазухи драгоценный конверт с несколькими листками бумаги: часть переписки Стефании Болеславовны Василевской и Платона Александровича Хомякова. Эти листки он бережно разложил перед собой на столе, а затем стал вчитываться в выцветшие чернильные строчки.
Самсон Давыденко видел: сторож принялся что-то читать. Сам он сидел за балюстрадой на верхнем пролете лестницы, ведшей к черному ходу. И со своего места не мог видеть, что лежит у сторожа на столе. Но в то же самое время – он точно знал, что это такое. Если бы Самсона спросили, откуда он это знает, он был бы озадачен точно так же, как при ответе на вопросы Николая Скрябина. Однако каким-то образом глаза Самсона словно бы пробегали по строчкам старого письма одновременно с глазами Валерьяна Ильича.
Давыденко выхватил из кармана рубашки блокнот и карандаш, переданные ему Скрябиным, и начал писать – быстро, четко, совершенно не глядя на лист бумаги. Он был новичком проекта «Ярополк» и не имел представления о том, что такое спиритическое автоматическое письмо. Однако именно так он писал теперь – сам о том не ведая.
Многоуважаемая Стефания Болеславовна! – заносил он в свой блокнот. – Пишу Вам немедленно после моей встречи с тем человеком, как и обещал. Встреча наша всё-таки состоялась – в его рязанском имении, хоть он, видит Бог, сделал всё возможное, чтобы от неё уклониться. Лишь когда он понял, что я готов разбить палатку перед его въездными воротами и жить в ней, покуда с ним не увижусь, он соблаговолил меня принять.
«Ничего для Вас утешительного я сказать не могу, – заявил он, едва я вошел. – И лучше бы Вам вернуться в Минскую губернию как можно скорее». Я же отвечал ему, что прочел его статью во французском «Спиритическом журнале» за 1850 год. Так что, если и есть человек во всей Империи, который способен мне помочь, то это именно он.
«Суть нашего дела Вы знаете, – сказал я ему. – И, отказывая нам в помощи, Вы сами рискуете стать соучастником призрака-убийцы. Я наблюдал его явление столько раз, что устал терзаться ужасом – оставил должность в Минской губернии и живу теперь почти безвылазно в родительском имении под Москвой». Я мог бы прибавить к этому и Вашу, любезная Стефания Болеславовна, историю – о том, как после продажи помещиком Гарчинским его усадьбы Вам и Вашему батюшке пришлось переехать в Киев. Мог бы и упомянуть, что даже там вы оба не ощущаете себя в безопасности. Однако я не был уверен, что вправе разглашать подробности Вашей частной жизни.
Господин же Назарьев минуту или две обдумывал мои слова, а потом сказал: «Что же, коли Вам угодно испытать свою душу на прочность – я более Вам в этом препятствовать не стану. Но вначале советую попробовать вот это». И он передал мне в руки маленький картонный веер, как будто изготовленный ребенком для детского карнавала. Но был при этом серьезен. А на веере я заметил начертанные тушью символы, мне не известные. «Этой вещью, – сказал господин Назарьев, – Вы призрака уничтожить не сможете. Но сумеете на время себя обезопасить».
Этот веер я вкладываю в конверт с письмом, так что Вы сможете сами на него взглянуть.
А затем господин Назарьев вышел в соседнюю комнату и вернулся с небольшой зеленой бутылкой в серебряной оплетке, с прикрепленною с ней пробкой, которая болталась возле горлышка на цепочке. Ясно было, что бутылка эта пуста. «Ежели Вы решились, – сказал мне господин Назарьев, – то я готов дать Вам инструкции».
И тут Самсону пришлось остановиться – прекратить писать. Некая сила, водившая до этого его рукой, вдруг перестала действовать. И Давыденко – глядевший всё это время не на блокнот, а на сторожа, – увидел, что тот сложил листы бумаги в конверт. А конверт убрал обратно за пазуху. После чего открыл нижний ящик стола, за которым сидел, и вытащил оттуда бутылку. Да-да: зеленого стекла, в серебряной оплетке! Разве что – горлышко этой бутылки было заткнуто пробкой, хоть и не запечатано.