Следователь прокуратуры: повести
Шрифт:
— С кем?
— С Курикиным.
— С каким Кукурикиным?
— Ну, с которым познакомилась в ресторане.
— С кем это я познакомилась в ресторане?
— С Курикиным… Сейчас ведь говорила.
— Я?! Первый раз слышу, — удивилась она.
— Дрянь! — сорвался Рябинин и швырнул ручку на стол, брызнув чернилами на бумагу. Затем схватил протокол, разорвал его на четыре части и бросил в корзинку, хотя уничтожать протоколы, даже такие, нельзя. Руки, которые слегка дрожали, он убрал на колени.
— У-у-у, да у тебя
— Какая дрянь… — сказал Рябинин, как ему показалось, про себя. — Разные были обвиняемые, но такая…
— А что? — расслышала она. — Я способная. В школе любую задачку в пять минут решала, на один зуб.
— Видел рецидивистов, совершенно падших людей…
— Неужели я хуже? — весело перебила она.
— Под всякой накипью в них всё-таки прощупывалось что-то здоровое, человеческое…
— Плохо ты меня щупаешь, следователь, — расхохоталась она. — Работать ваши органы не умеют. Колоть-то надо до ареста. Вызвать повесточкой и поколоть. Тогда бы у меня надежда была, что отпустят. А сейчас что? Сижу уж. Чем ты меня взять можешь? Сопли передо мной будешь размазывать.
— За свою работу я знаешь что заметил? — спросил Рябинин, начиная успокаиваться. — Труднее всего допрашивать дурака.
— А я знаешь что заметила? — в тон ответила она. — Что от дурака слышу.
— Умный человек понимает своё положение, а дураку море по колено, — сказал он уже без всяких теорий и планов.
— Расскажи своей бабушке, — отпарировала она. — Я кто угодно, только не дура. Тебя бесит, что не получается всё круглым. Заявление есть, а доказательств нет. Деньги не найдены, свидетелей нет, а мой образ жизни не доказательство.
— Грамотная в чём не надо, — вздохнул он. — А копни: обыкновенная дрянь.
— А тебя и копать не надо, на лбу написано. Хочешь про твою жизнь расскажу? Утром встанешь, зубы небось чистишь. Потом кофе чёрный пьёшь, сейчас с молоком не модно. Портфельчик возьмёшь, галстучек нацепишь — и на службу пешочком, для продления жизни. Прикандехаешь сюда, сядешь за столик, очки протрёшь и допрашиваешь, потеешь. Расколешь, бежишь к прокурору докладывать. Сидишь и думаешь, как бы его местечко занять. Чего жмуришься-то? А вечером к супруге. Бульону покушаешь, у телевизора покемаришь, супруге расскажешь, как ты ловко нашего брата колол, — и дрыхать. Вот твоя жизнь. А моей тебе никогда не узнать, — башка у тебя не с того боку затесана.
— Каждый преступник окутывает себя ореолом романтичности. Ну что в тебе интересного? — спросил Рябинин, зная, что это неправда: он с ней сидел несколько часов, а она была так же загадочна, как какая-нибудь далёкая Андромеда. Оттого, что её задержали и посадили напротив, ясней она не стала.
— Поэтому и не колюсь, что ты во мне ничего интересного
Он замолчал, словно подавился её ответом. Даже смысл дошёл не сразу, хотя он чувствовал его мгновенно: человек открывается тогда, когда в нём ищут интересное, как алмазинку в серой породе. Если не находят, значит, не ищут, а уж если не ищут, то не стоит и открываться. Не в этом ли суть любого допроса? Не в этом ли суть человеческих отношений — искать алмазинку, которая есть в каждом?
Рябинин смотрел на неё — столько ли она вложила, сколько он понял? Брякнула где-то слышанное, читанное — или осенило её…
Рукояткина поправила причёску, кокетливо выставив локоток.
— А копни тебя, — повторил Рябинин, чтобы задеть её и дождаться ещё сентенции, — безделье, распущенность, выпивки, учиться не хочешь, работать не хочешь…
— Знаешь, почему я тебе никогда не признаюсь? — перебила она. — На всё у тебя ответ в кармане лежит.
Опять неплохо. Рябинин сам не любил людей, у которых ответы лежали в кармане вместе с сигаретами.
— У тебя тоже, кажется, есть на всё ответы, — усмехнулся он.
— У меня от жизни да от сердца, — мгновенно подтвердила она. — А твои от должности. Хочешь, всю вашу болтологию по полочкам разложу? Это только в кино красиво показывают для маменькиных девиц, которые на жизнь через телевизор смотрят. Вот ты соседей по площадке наверняка допросил. Этого дурацкого Курикина никто не видел — верно? А ведь одна видела. И не скажет.
— Запугала свидетеля?
— Я?! Да что, по уши деревянная, что ли?
— Почему ж не скажет?
— А она вам не шестёрка, — отрезала она и начала загибать пальцы: — В уголовный розыск вызовут, к следователю вызовут, в прокуратуру вызовут, да не раз. Потом в суд потащат, а там ещё отложат: судья на совещании или у меня будет вирусный грипп. И так раз десять, и всё по полдня. Кому охота?
— Честный человек и двадцать раз придёт.
— Много ли у вас честных-то?
— Больше, чем ты думаешь. У нас всё следствие держится на честных.
— Чего ж тогда и поворовывают, и морды бьют, и хапают? Иль честных не хватает?
— Причина преступности — это сложный вопрос.
— А-а-а, сложный, — вроде бы обрадовалась она.
Допрос свернул на новую колею, но теперь дороги выбирал не он. Разговор вроде бы получался не пустяшный. Обычно серьёзный настрой помогал перейти от жизни вообще к жизни своей, а там недалеко и до преступления… Но к Рукояткиной нормальные законы подходили, как расчёты земного тяготения к лунному.
— А хочешь, я тебе весь этот сложный вопрос на пальцах объясню, как обыкновенную фигу? — предложила она и, не дожидаясь никакого согласия, которое ей было не нужно, начала: — Пусть нашему брату это невыгодно, да ладно, я хоть с ошибками, но человек советский. А то вам никто и не подскажет. Знаешь, почему есть преступники?