Следователь прокуратуры: повести
Шрифт:
— А чего им дрожать-то? — возразила она, тоже застывая на стуле, чуть пригнувшись.
— Так. Не хочешь очную ставку с Курикиным… А я знаю, почему ты её не хочешь.
— Что ж тебе не знать, — сдержанно подтвердила она, — пять лет учился.
— Знаю! — крикнул Рябинин, хлопнул ладонью по столу и поднялся.
Она тоже встала.
— Садись! — крикнул он предельно высоким голосом, и она послушно села, не спуская с него глаз.
Рябинин обошёл стол и подступил к ней на негнувшихся ногах, сдерживая своё напряжённое тело, будто оно могло сорваться и куда-то броситься.
— Строишь
— Чего возникаешь-то? — неуверенно спросила она.
Тогда Рябинин схватился за спинку стула, согнулся и наплыл чуть не вплотную на её красивое лицо. Она отпрянула, но спинка стула далеко не пустила. Отчётливо, как робот, металлически рубленным голосом сказал он, дрожа от ненависти:
— Второго июля — в три часа ночи — Курикин — во дворе дома — был убит ножом в спину!
Рябинин набрал воздуху, потому что он чуть не задохнулся, и крикнул высоко и резко:
— Подло — ножом в спину!
Стало тихо: его высокий крик в невысоком кабинете сразу заглох. Она не шевелилась, не дышала, слепо раскрыв глаза, в которых мгновенно повис страх: не расширялись и не сужались зрачки, не меняли цвета радужные оболочки. Рябинин слегка отодвинулся и понял — страх был не только в глазах, а лежал на всём лице, особенно на губах, которые стали узкими и бескровными.
— Как… убит? — неслышно спросила она.
— Изображаешь! А ты думала, меня эти дурацкие пятьсот рублей интересуют?
— Как же… Он вышел от меня…
— Выйти он вышел, да не ушёл.
— Ты же читал его протокол допроса…
— Я успел его допросить в жилконторе. И отпустил. Он дворами пошёл, на свою смерть пошёл. Рассказывай!
— Чего… рассказывать?
Рябинин смотрел в её побледневшее лицо и краем глаза видел слева ещё белое пятнышко — только когда заныла рука, он понял, что это его кулак впился пальцами в дерево. Он разлепил его и рванулся к двери, а потом обратно — к её лицу:
— Хватит лепить горбатого! Кто соучастник, где он сейчас, где нож, где деньги?! Всё рассказывай!
— Так ты думаешь… что я…
— И думать нечего, — осёк он её. — Поэтому в той квартире и денег не нашли при обыске.
— Почему?..
— Да потому, что ты денежки передала через чёрный ход, — их не могло быть в квартире. Потому, что ты наводчица. Познакомилась, увидела деньги, привела, дождалась ночи и выгнала во двор, Если удаётся — берёшь деньги сама, не удаётся — он уж действует наверняка: нож в спину. А Курикина убрали, как свидетеля. Понятно, чуть не попались. Могу рассказать, как всё было: ты взяла деньги и смылась через чёрный ход, предупредила своего напарника, чтобы Курикина не упускал. Тот и дождался. Это мы дураки — надо бы Курикина отвезти на машине. Да теперь что говорить… Одного вы не учли: что я успею его допросить в жилконторе.
Рябинин вытер вспотевший лоб и шевельнул плечами, чтобы отлепить со спины рубашку. Ему захотелось сбросить пиджак, но он уже не мог ни остановиться, ни прерваться.
— Неужели я буду сидеть с тобой из-за пятисот рублей весь день?! Да в этом бы и участковый разобрался. Неужели ты раньше не сообразила, что прокуратура мелкими кражами
— Да ты что! Разве я пойду на мокрое дело?
Она была парализована страхом. Слова, которые раньше сыпались из неё неудержно, теперь кончились — их поток где-то перекрылся. Даже лицо изменилось: вроде бы то же самое, но как-то все черты сгладились, расплылись, как чёткий профиль на оправленной монете.
— Отвечай, где соучастник убийства? Тебе же выгодно всё рассказать первой. Помоги следствию поймать его — только этим можешь искупить свою вину…
— Зарезать живого человека… Да ты что… Он был у меня, это верно… Деньги взять у пьяного могу. Конечно, теперь это дело мне легко пришить…
— Время не ждёт, Рукояткина, — перебил он.
Сейчас бы Рябинина никто не узнал. Лёгкая задумчивость, из-за которой он казался повёрнутым не к жизни, а к самому себе, сейчас пропала в каком-то жару. Этот жар всё внутри стянул, высушил лицо, опалил губы, замерцал в глазах, и даже очки сверкнули, будто на них пал отблеск глаз. Жар всё накапливался и мог разорвать его, как цепная реакция. Ему казалось, что теперь он всё может: заставить признаться подследственную, убедить преступника и перевоспитать рецидивиста. У психиатров такое состояние как-то называлось, но у них все человеческие состояния имели названия.
— Время не ждёт, Рукояткина, — повторил он. — Чем быстрее его поймаем, тем для тебя лучше. Не найдём — одна пойдёшь по сто второй статье.
— Да ты что… Не знаю я про убийство.
— Это расскажи своей бабушке, — перебил он, а он сейчас только перебивал. — Поэтому ты о деньгах и молчала. Сообщи о деньгах — надо рассказывать и про убийство. Не так ли?! Наверное, с деньгами и ножичек лежит, а?
— Зря шьёшь мне нахалку… Не могу я пойти на мокрое, я ведь…
Но Рябинин оттолкнулся от стула и рванулся к телефону.
— Тогда поедем.
— Куда?
— В морг, — негромко сказал он, потому что это слово не выкрикивалось, но, приглушённое, оно действовало ещё сильней.
— Зачем? — теперь её страх перешёл в тихий ужас, который невозможно было скрыть.
Рябинин швырнул трубку, не добрав нужного номера, и опять бросился к ней, к её лицу, от которого он теперь не отрывался.
— Предъявлю тебе на опознание труп Курикина, — выдохнул он так, как в мультфильмах Змей-Горыныч выдыхал огонь.
Рукояткина вскочила со стула — он даже отпрянул. Она сплела руки на груди, смотрела на следователя, а руки извивались у её шеи, хрустя пальцами:
— Не надо! Не поеду! Ну как мне объяснить? По характеру я не такая, пойми ты…
Она теперь тоже заходила по кабинету. Рябинин, чтобы не терять её лица, двигался рядом, и они были похожи на двух посаженных в клетку зверей.
— Ну пойми ты хоть раз в жизни! Разберись ты… Я вижу, что на мне сходится. Но ты же следователь, ты же должен разобраться. Я всё могу, кроме убийства. Ну как тебе… Я же детей люблю.
Страх прилип к ней, как напалм. Рябинин знал, что такое прилипчивый страх, не тот, не животный, который его охватывал в воде, а умный страх, на который есть свои причины и которого боится любой здравый человек.