Слепцы
Шрифт:
Почти для любого.
На перекрестке Старый Крыс приказал двоим охранникам остановиться и перекрыть улочку: она неширокая, можно, раскинув руки, достать до противоположных домов. Если кто-то гонится – неизбежно натолкнется на этих вооруженных здоровяков. Даже если им не удастся остановить врагов – их может оказаться слишком много, – то задержать, пока откроется дверь в доме, они точно смогут.
В боку с непривычки начало колоть, будто кто-то тыкал шилом. Крыс прижал боль рукой и ускорил шаг – нужно было что-то большее, чем просто боль в боку, чтобы он остановился. Намного большее.
Дверь. Крыс несколько раз ударил рукоятью ножа
За дверью грохнул засов, петли были смазаны – дверь открылась бесшумно. Возле самого порога горел масляный светильник. Крыс быстро вскочил в дом, чтобы не маячить на фоне света.
– Дверь закрой, – выдохнул он, прижимаясь спиной к стене возле двери. – Быстро!
Последний охранник успел втиснуться, когда дверь уже закрывалась.
Удар, грохот закрывающегося засова.
Что там случилось с двумя остолопами, оставшимися на перекрестке, Крыса не волновало. Главное – он в безопасности. И уцелевший охранник – тоже.
Охранник улыбается. Или…
Из уголка рта охранника появляется черная струйка и медленно сползает по подбородку. И не улыбка это вовсе на его губах – это гримаса, предсмертная гримаса.
А из темноты, из-за желтого круга, очерченного неверным светом лампы, вырывается лезвие меча. И оно, это лезвие, легко и почти бесшумно входит в шею охранника. И огонь светильника дрожит в капельках воды на лице умирающего.
Старый Крыс отпрыгивает в сторону, бьет наотмашь, вслепую ножом и поражает пустоту – тело его, теряя равновесие, наклоняется вперед. В ту же минуту тело мертвого охранника обрушивается на Старого Крыса, бьет его по ногам. Он пытается устоять, упирается левой рукой, своей знаменитой культей в стену, но нож продолжает держать перед собой. Он не собирается просто так сдаваться. Он будет драться.
Справа мелькает тень, Старый Крыс снова бьет ножом и снова промахивается, а из темноты на его руку падает палка. Удар, хруст, Старый Крыс кричит от боли – рука сломана.
Больно. И страшно.
Ему страшно, понимает вдруг Старый Крыс. Так страшно, как давно уже не было. А ведь он думал, что уже никогда не испытает такого страха в жизни.
Палка ударяет снова, на этот раз – концом в живот. С сокрушительной силой.
Крик обрывается, ноги подгибаются, и Старый Крыс – повелитель воров и нищих, властитель подземелий и трущоб – падает на колени, не в силах устоять. И новый удар обрушивается ему на голову, отправляя в кромешную темноту.
Кап… кап… кап… кап…
Старый Крыс медленно открыл глаза, но легче от этого не стало. За веками было так же темно, как и под ними. Мокро: по спине стекали струйки холодной воды. Мокро и неприятно. Старый Крыс попытался отстраниться от стены, отодвинуться от этих струек, но у него ничего не получилось. Резкая боль в правой руке полоснула неожиданно, заставила застонать. Кричать Крыс не мог: тряпка между зубов не давала такой возможности.
Что-то заскрипело. Дверь. Тяжелая дверь, петли которой давно не смазывали.
Тусклый свет медленно пролился на мокрые каменные плиты. В желтом квадрате появился черный силуэт.
– Как ты себя чувствуешь? – спросил знакомый голос.
– Горбун? – Старый Крыс даже немного удивился.
Вот кого он не ожидал сейчас увидеть. Скользкий меняла с торговой площади, без возражений платящий налог и охотно поставляющий любые сведения в нору.
– Извини, что так вышло, – тихо-тихо произнес
Горбун подошел к Старому Крысу, неслышно ступая по влажным плитам. В левой руке у него был светильник. Бьющийся на сквозняке огонек освещал лицо горбуна, подчеркивая все складки и морщины, превращая его в жутковатую маску.
– Мы никогда не смотрели в глаза друг другу, – тихо сказал горбун. – Я не смел, а тебе было все равно, кто там прижимается к стене, пропуская тебя. Ты стоял на балконе городского Совета с веревочной петлей на шее, тебе угрожала смерть, толпа кричала и бесновалась – а ты улыбался… Я стоял в этой толпе и завидовал тебе. Страстно, как не завидовал никому и никогда. Я не завидовал твоему богатству и твоей власти. Я завидовал твоему спокойствию. Ты презирал толпу, она ненавидела тебя за это презрение, но ничего не могла поделать… Тогда… Тогда, девять лет назад я решил… Я решил, что когда-нибудь… Когда-нибудь… Или, может, не тогда. Может, в прошлом году… Нет, все-таки решил я тогда, а в прошлом году понял, что решимость моя не умерла. Нет. Я следил за тобой, собирал по крохам рассказы о твоих делах, твоих словах, твоих поступках и мыслях… Тебе было наплевать на жалкого горбатого человечка… и ей тоже – наплевать. Он был горбат. Я – горбат. Я – урод. Она мне это сказала, захохотала, бросила в лицо, как плевок… И я ничего не мог ей возразить. Я действительно урод.
Горбун поднес огонек к самому лицу Старого Крыса, и тот почувствовал вначале жар, а потом боль, но отстраниться не мог: голова была схвачена веревкой.
Кожа на подбородке затрещала, Старый Крыс застонал.
– Я дарил ей подарки, я был щедр… Но она отвергла меня. А тебя… Тебя она принимала. Потом, после того, как я смирился. Я был уродом. И ты – урод. Но тебя она боялась, а меня… Надо мной она смеялась, не скрывая своего презрения. Красавица… Самая красивая из тех, кого я знал. Но тебя она приняла. Издевалась, унижала, но принимала на своем ложе. А я не мог ничего даже сказать: ей достаточно было только намекнуть тебе, и назойливый уродливый горбун исчез бы в утробе этого города… Но я был рядом. Я знал все, что происходило в доме. Мне докладывали, сколько раз ты был у нее и сколько раз она вскрикнула от наслаждения… Я знал, что ты ей подарил, знал, что ты ей обещал… Знал-знал-знал… Я в любое мгновение мог прервать ее жизнь, но ты бы остался жить. И я ждал. Терпел…
Огонек лампы скользнул по щеке к глазу. Старый Крыс зажмурился. Огонек коснулся брови – запахло паленым.
– Это еще не боль. Боль будет потом. Там, за дверью, стоят люди, у которых к тебе есть вопросы. Мне это безразлично. Мне нужно было тебе сказать… Чтобы ты знал. Это я убил тебя. Ты уже мертв, хотя и дышишь. Ты мертв, как мертва и она. Ты не мог не броситься к ее постели, узнав, что она умирает. Не мог! Так что это и она тебя убила. Мы вместе! Она нехотя отдавалась тебе, и, не зная, убила. И умрет она, не понимая, кто ее убил. Я мог бы ей сказать. Я даже мог бы ее спасти… Но не буду этого делать. Я завтра приду к ней, принесу цветы, золото, фрукты и вино… Буду сидеть возле нее и даже, может, возьму за руку. Если мне повезет, то и умрет она у меня на глазах. А ты умрешь на глазах у меня… – Горбун поставил светильник на кирпич, выступающий из старой кладки рядом с головой Старого Крыса. – Мне осталось подождать чуть-чуть. Подожду. Я ждал гораздо дольше.