Слепой секундант
Шрифт:
С тем и расстались.
— И вовсе незачем было спрашивать, — сказал Еремей. — По вонище бы узнали. Тьфу! Как только тут люди живут?!
Кожевенное дело человека непривычного поражало прежде всего гнилыми, тухлыми и прочими мерзкими ароматами. Шкуры кисли в чанах, смазанные мозгом или печенью животных, а чаще — и тем и другим вместе.
— Они тут привычные. А ежели кому не по вкусу — продавай домишко, переселяйся хоть в ту же Коломну. Да только кому ты в Коломне нужен, ежели ты, скажем, при мучном амбаре состоишь и обучен только слежалую муку деревянными чекушами в пыль разбивать? Вот и сиди, и нюхай! — объяснил Авдей.
Местность была такая, куда порядочный человек без особой нужды не сунется. Самая подходящая местность, чтобы прятать и выкармливать незаконное и тайнорожденное дитя.
— Как там в письме про кормилицу с дитем было? За особняком Фишерши в переулке, спросить вдову Патрикееву? Так, дяденька?.. Сейчас мы этой вдове устроим ловушку!
Первая же встречная бабка, тащившая санки с ушатом, объяснила, где искать вдову Патрикееву. Пять минут спустя Еремей ввел питомца в низкую дверь и далее — через тесные сени в комнату, где ароматы были почище, чем на кожевенной фабрике.
— Ну, я — Акулина Патрикеева, чего угодно? — недружелюбно сказала Андрею незримая хозяйка, и он внутренним взором увидел бабу средних лет, с вечно недовольной физиономией, со злыми глазами, в пятнистом переднике, подвязанном по-деревенски, под мышки.
— Мы пришли узнать о дитяти, — спокойно произнес он. — Вы видите, сударыня, я слеп, поэтому покажите младенца моим товарищам.
— Вот он, в люльке, идите и глядите, коли угодно.
Еремей подошел и заглянул:
— Ничего в младенцах не смыслю, но этому, кажись, больше года. И спит.
— Она его маковым молочком поит, — вдруг заявил Савка. — Мою дуру так-то научили, чтобы дитя ночью не орало. Растет теперь — ложку мимо рта к уху тащит…
— Погоди, и до молочка доберемся. Значит, это у тебя незаконнорожденный сын девицы Даниловой? — спросил Андрей. — И давно ты его тут растишь? Еремей Павлович, запоминай.
— А кто вас послал-то? — спросила вдова Патрикеева.
— Василиса.
— Ах, Василиса… Ну, стало быть, девица Данилова согрешила, а мне — майся с выблядком за сущие гроши!
— Девиц с такой фамилией немало. Давай, сударыня, уточним. Это — та Прасковья Данилова, чей отец служит в Коллегии иностранных дел?
— Она самая.
— Ты видела ее?
— Как не видеть — она сюда, ко мне, рожать приезжала.
— Как она с младенцем расставалась?
— Ревела в три ручья. Сама идти не могла — на руках вынесли.
— И какова она собой?
— Ну, какова… Волосы темноватые, личико бледное… Да что я, приглядывалась? Когда баба рожает, один рот разинутый и видишь!
— Понятно. Еремей Павлович, ты все хорошо слышал? — спросил Андрей.
— Прекрасно слышал!
— Ты, Савелий?
— И слышал, и побожусь, коли что!
— Слава богу! Я могу вздохнуть с облегчением. Мне писали, что тут растет дитя моей невесты, Марьи Беклешовой, и оказалось, что это — бесстыжие враки. Благодарю тебя, сударыня, — с тем Андрей выложил на стол один из тех золотых империалов, что были в шкатуле, плату, по понятиям вдовы Патрикеевой, царскую. — Вот вы двое — свидетели, что дитя никакого отношения к моей невесте не имеет.
— Да как же не имеет?! Как не имеет?! — поняв свою оплошность, закричала вдова Патрикеева.
— Не шуми, сударыня, люди сбегутся. Не может одно и то же дитя быть рожденным и Прасковьей Даниловой, и Марьей Беклешовой, и Аграфеной Поздняковой, и…
— Да кто вы такие? Да креста на вас нет! Я вдова бедная, да честная! Муж покойный без куска хлеба оставил! Чужих младенчиков нянчу, тем и кормлюсь! — вдова Патрикеева орала все громче. Она, бедная, не знала, до какой степени Еремей ненавидит бабий визг.
Он же, расшвыривая сапогами половики, валявшееся на полу тряпье и лукошки, подошел к ней и прямо под нос поместил огромный волосатый кулак.
— Вот это видела? — спросил он. — Мало тебя покойный муж учил. Ничего, я добавлю.
Тут же в домишке стало удивительно тихо.
— Савелий, скажи Авдею — пусть возвращается и докладывает господину Анисьеву, что воровка найдена и поймана, — приказал Андрей. — Вольно ж тебе младенцев воровать. Ничего, нашлась и на тебя управа. Дитя у тебя сегодня же заберут…
— Да Танькин же это младенчик, дочки моей, внучек мой это! Как — заберут, как это у матери с бабкой дитя заберут? — вдова, очевидно, представила себе, что ей по такому поводу скажет Танька, и ужаснулась.
— Ты сама сказала — дитя родила Прасковья Данилова. Вот к ней и отвезут…
— Да знать я не знаю никакую Прасковью Данилову, вот те крест! — вдова перекрестилась.
— Тут стоят свидетели, при которых ты побожилась, что Прасковья Данилова прямо тут, у тебя, дитя родила.
— Я — побожилась?
— Вот именно, — весомо сказал Еремей.
— И божилась, и крестилась, — добавил Савка. — Ишь, змея… обмануть затеяла! Не выйдет, не на тех напала!
Тут-то вдова Патрикеева и поняла, что попала в большую беду. И что господин с черной повязкой на глазах, худощавый и бледный, пожалуй, будет поопаснее и Дедки, и Василисы. Она тяжко рухнула на колени и поползла к Андрею.
— Батюшка мой, пощади, не выдавай! — заголосила она. — Нет моей вины! Бог видит! Пугали, убить грозились!
— Врет, — перебил Еремей. — Деньги ей платили, и то невеликие.