Слепой секундант
Шрифт:
На сон грядущий Маша перекрестила Андрея и поцеловала в щеку. Он также ее поцеловал, а потом, сидя на постели, думал, что напрасно Венецкий в ту ночь успел вовремя: кабы их повенчали, то пылать жаркой страстью к Машеньке, как юный паж или кадет, Андрей не стал бы, но их души одна к другой бы понемногу приросли и в этом отыскали тихое счастье. Прошла для души пора любовного безумия. Все Катенька с собой забрала… Однако было ли чувство безумным? Нет, пожалуй. Сильное волнение души — да, но потом все текло правильно и благополучно, и вот разлука уже стала тем испытанием, которое окончательно придало форму чувству и присвоило ему имя любви…
Какие-то голоса долетели — словно бы со двора, дверь вдали хлопнула. Андрей, забеспокоившись, достал из-под подушки пистолет, но никто не кричал, не выл предсмертным воем, Еремей не бежал к питомцу…
И тут дверь его комнаты отворилась — одновременно с шорохом.
— Маша? — удивился Андрей.
— Нет, — ответил женский голос, — это я. Маша впустила меня, я всего на несколько минут… Простите, но я должна была прийти… И теперь мы на равных — вы не видите меня, а я не вижу вас. Я уже прощалась с вами навсегда, но… это было не вовремя.
— А теперь — вовремя? — спросил Андрей, вставая, потому что сидеть в присутствии дамы было неправильно.
— Теперь — да. Я получила известие, съездила в столицу… Это было роковое известие, капитан Соломин. Я дала слово, и настал час его сдержать… от меня требуют этого… И честь моя велит, слово дадено… Так вот. Я пришла сказать, что люблю вас! Да! Именно так — люблю, как никогда и никого еще не любила. Молчите, молчите… не надо любезностей… у вас не было возможности полюбить меня… а я — я никогда вас не позабуду!
— Как это странно… — произнес Андрей. — Вы меня вовсе не знаете, вы знаете только, что я — калека… Очень легко спутать жалость с любовью…
— Нет, это не жалость. Вы всегда знайте, что есть женщина, которая любит вас… но она связана словом… Погодите, я зажгу все же свечу. Я должна видеть вас — в последний раз, быть может…
— Свеча на столике у окна.
— Да, я заметила, а уголек возьму в печке. У меня полон карман бумажек… Боже мой, они-то меня и погубили, но кто мог знать?
Дальше незнакомка возилась со свечой молча.
— Даже ежели бы я был зряч, то не предложил бы вам руки и сердца, — хмуро сказал Андрей. — Может статься, разлука вас излечит…
— Нет, не излечит. А вы полагаете, что врачи бессильны и зрение к вам не вернется? Это — единственная причина?
— Не знаю. Вы для меня — лишь голос серой тени на черном поле…
— А вы для меня — ангел… Сейчас в комнате горит свеча, я вижу ваше лицо, волосы, пронизанные неземным светом, губы — и пытаюсь запомнить все это навеки… Еще немного… задую свечу — и все, и вас больше нет… Прощайте, любовь моя!
Андрей невольно шагнул вперед — удержать незнакомку хоть на мгновение, зачем — и сам не знал. Оказалось, шагнули разом. И обнялись. Она тихо засмеялась.
— Если и есть на свете счастье, то это — оно, — прошептала незнакомка. — У меня кружится голова от восторга…
— Кто вы? — спросил Андрей. — Аннета — ваше настоящее имя?
— Что вам в нем?
— Если Господь вернет мне зрение, я отыщу вас, где бы вы ни оказались.
— А если я дурна собой? Если у меня кривой нос, зубы, как у бабы-яги, и плешь во всю голову? Если я черней арапа? Ты светлее ангела — а я чернее черта, и ничего у нас не выйдет… Отчего все так нескладно?
Андрей поцеловал ее.
— Ах нет, нет, слово дадено… — прошептала она. — И искать меня — поздно… Любовь ты моя единственная…
Они целовались так, как это бывает перед вечной разлукой, долго, до помутнения рассудка, и незнакомка, распустив черную Андрееву повязку, гладила его лицо.
— Какие у тебя глаза? — спросила она.
— Карие, а у тебя?
— Тоже…
— А волосы у тебя какие? — Андрей прикоснулся пальцами к ее лбу, к щеке, пытаясь нарисовать мысленный портрет.
Пальцы сползли ниже — на сей раз она была в платье с открытой шеей, с низким вырезом, вокруг которого топорщились газовые рюши. Пальцы протянулись к затылку, взяли его, как чашу, придержали, чтобы поцелуй был сильным и глубоким, был обещанием иной ласки…
— Темные, почти черные… — прошептала она. — А у тебя — как у дитяти, такие светлые, я ни у кого больше таких не видела… Боже мой, что я делаю, пусти… Прощай! — незнакомка оттолкнула его и исчезла — только юбки прошуршали и каблучки простучали.
Несколько минут он приходил в себя.
— И отлично, — сказал он, — и прекрасно.
Он не смог бы жить с женщиной, чей голос порой так напоминал Катенькин. Пока он обречен любить лишь на слух и пальцами — нет, не смог бы. И то, что зарождавшееся чувство сбито на взлете — хорошо, очень хорошо. Оно слишком походило на безумие!
— Еремей Павлович! — крикнул он. — Куда ты там запропал?
Дядька явился не сразу и помогал ему молча, без всяких примечаний. Ясно было — он знал, что у Андрея побывала незнакомка. И, видно, связывал с этим визитом какие-то надежды.
— Давай укладываться спать, — велел ему Андрей. — Завтра нелегкий день. И надо придумать, куда определить Машу.
— Отчего бы не к господину Валеру? — спросил Еремей. — На две-три ночи? Он сумеет ее защитить.
— Я болван, — ответил питомец. — Сразу нужно было ее туда отвезти! Ложись, дяденька. И пусть тебе приснится способ выкрасть Фофаню.
Утром Еремей доложил — способ не приснился, зато примерещилось другое — можно дать знать Фофане, что за ним пришли, подрядивши какое-нибудь запойное лицо духовного звания слоняться по дворам с чтением акафиста блаженному Феофану. Тогда Фофаня услышит и найдет способ выскочить.