Слепой убийца
Шрифт:
– Но об этом писали в газетах! – воскликнула Лора.
– Не там, где я была. Не в тех газетах. – Я не добавила, что вообще не прикасалась к газетам. Слишком отупела.
Всюду – на пароходе и в гостиницах – телеграммы получал Ричард. Я так и видела, как его аккуратные пальцы вскрывают конверт, Ричард читает, складывает телеграмму вчетверо, прячет. Его нельзя обвинить во лжи – он ни слова о них не говорил, об этих телеграммах, – но ведь и это ложь? Разве нет?
Он, наверное, договаривался в гостиницах, чтобы меня ни с кем не соединяли по телефону. Никаких звонков, пока я в номере. Намеренно держал меня в неведении.
Сейчас вырвет, подумала я, но тошнота отступила.
– Бог ты мой! – Ричард глянул на меня. – А я думал, ты немного освежилась. Что с твоими глазками? – Наверное, покраснели.
– Папа умер, – ответила я. – Мне послали пять телеграмм. Ты не сказал.
– Меа culpa [93] , – сказал Ричард. – Понимаю, что должен был рассказать, но не хотел тебя расстраивать, дорогая. Сделать ничего было нельзя, на похороны мы никак не успевали, а я не хотел тебе все портить. Наверное, я эгоист: я хотел, чтобы ты целиком принадлежала мне – хоть ненадолго. А сейчас сядь, встряхнись, выпей джину и прости меня. Утром мы этим займемся.
93
Моя вина (лат.).
От зноя кружилась голова; пятна солнца на лужайке слепили зеленью. Тень под деревьями черна, как смоль. Стаккато его голоса взрывалось азбукой Морзе: я слышала только отдельные слова.
Расстраивать. Не успевали. Портить. Эгоист. Прости меня.
Что я могла ответить?
Светло-желтая шляпка
Рождество пришло и ушло. Я старалась его не замечать. Но Майру трудно не заметить. Она принесла мне в подарок небольшой сливовый пудинг, приготовила его сама из черной патоки и какой-то замазки, а сверху половинки резиновых ярко-красных вишен – точно нашлепки на сосках у стриптизерши былых времен. Еще она подарила мне плоскую расписную деревянную кошку с нимбом и ангельскими крыльями. Эти кошки пользуются в «Пряничном домике» бешеным спросом, сказала Майра; ей они тоже кажутся забавными, и она отложила одну для меня; на ней, правда, есть маленькая трещинка, но она совсем незаметна, и кошка будет отлично смотреться на стене над плитой.
Удачное место, согласилась я. Наверху ангел, и плотоядный ангел к тому же – давно пора откровенно об этом поговорить! Внизу – печь, как известно из надежных источников. А мы все – посредине, застряли на Земле – как раз где сковородка. Как всегда, теологические споры поставили бедняжку Майру в тупик. Ей нравится, когда Бог прост – прост и безыскусен, как редиска.
Долгожданная зима пришла в канун Нового года – ударил мороз, а назавтра повалил снег. За окном мело и мело – сугроб за сугробом, словно в финале детского праздника Бог вываливал грязное снежное белье. Для полной ясности я включила метеоканал: дороги занесены, автомобили погребены под снегом, повреждены линии электропередач, замерла торговля, рабочие в мешковатых комбинезонах неуклюже бродят на морозе, точно дети-переростки, упакованные для игр. Молодые ведущие называют
Майра позвонила узнать, как у меня дела. Сказала, что Уолтер приедет меня откапывать, как только прекратится снегопад.
– Не глупи, Майра, – сказала я. – Сама выкопаюсь. – (Откровенная ложь: я и пальцем не шевельну. У меня полно арахисового масла – могу переждать. Но мне хотелось общества, а мои угрозы заняться физическим трудом обычно ускоряют приезд Уолтера.)
– Не смей трогать лопату! – завопила Майра. – Сотни старых… сотни людей твоего возраста каждый год умирают от инфарктов, потому что копали снег. И если отключат электричество, смотри, куда ставишь свечи.
– Я ещё не в маразме, – огрызнулась я. – Дом спалю разве только нарочно.
Приехал Уолтер, прокопал дорожки. Привез пакет бубликов. Мы их съели за столом на кухне: я осторожно, Уолтер – оптом, но задумчиво. Он из тех, для кого жевание – форма размышления. Мне вспомнилась вывеска в витрине ларька «Мягкие бублики», в парке развлечений «Саннисайд», – в каком же году? – летом 1935-го:
Главное в бубликах – бублик,А вовсе не дыры…Помни об этом, братец,И топай по миру.Дырка от бублика – парадокс. Пустота, но теперь и её научились продавать. Отрицательное число; ничто, ставшее съедобным. Интересно, нельзя ли – конечно, метафорически – на этом примере доказать существование Бога. Когда даешь имя ничему, не становится ли оно чем-то?
На следующий день я рискнула прогуляться среди великолепных холодных дюн. Безрассудство, но мне хотелось приобщиться: снег так красив, пока не потемнел и не покрылся порами. Лужайка перед домом напоминала сверкающую лавину с переходом через Альпы. Я вышла на улицу и успешно преодолела некоторое расстояние, но через несколько домов к северу хозяева копали не столь усердно, с Уолтером не сравнить, и я увязла в снегу, стала барахтаться, поскользнулась и упала. Вроде никаких переломов или растяжений – я об этом и не думала – но подняться я не могла. Так и лежала, суча ногами и руками, будто опрокинутая черепаха. Дети такое специально устраивают, машут руками, будто крыльями, – «делают ангелов». Им это забава.
Я уже забеспокоилась, как бы не промерзнуть насквозь, но тут два незнакомца меня подняли и доволокли до дома. Я прохромала в комнату и рухнула на диван, не снимая бот и пальто. По своему обыкновению, почуяв беду, вскоре объявилась Майра с полдюжиной разбухших кексов, оставшихся после каких-то семейных посиделок. Она приготовила чай, сунула мне в постель грелку и вызвала доктора. Они засуетились уже вдвоем, мягко и обидно меня упрекая, и надавали кучу полезных советов, чрезвычайно довольные собой.
Я расстроена. И злюсь на себя ужасно. Нет, скорее, не на себя – на свое тело, учинившее такое свинство. Плоть всю жизнь ведет себя, как законченная эгоистка, твердит о своих потребностях, навязывает свои убогие и опасные желания, и вдруг под конец откалывает такое – просто уходит в самоволку. Когда нам что-то нужно – например, рука или нога, оказывается, у тела совершенно иные планы. Оно шатается, гнется под тобой, просто тает, будто снежное – и что остается? Пара угольков, старая шляпа, улыбка из гальки. Кости – хворост, легко ломаются.