Слезинки в красном вине (сборник)
Шрифт:
Надеть его она сообразила только снаружи, на свежем воздухе бульвара Сен-Жермен. Тщательно вдела руки в рукава, старательно застегнула сверху донизу. Стоянка такси была на углу улицы Гренель, туда она и направилась быстрым шагом. На бульваре дул весенний ветер, и, к своему великому ужасу, даже ненавидя себя за это, Жюстина почувствовала, что она в прекрасной форме.
Дальняя родственница
«Города на водах невыносимы даже в хорошую погоду, но под дождем тут впору с собой покончить…» – думал Шарль-Анри, тринадцатый виконт де Валь д’Амбрён, в шестой раз за день пересчитывая несколько луидоров, которые наскреб из всей своей одежды, сваленной ворохом, с вывернутыми карманами, посреди комнаты. Всего-то тридцать восемь, тридцать восемь жалких луи, съежившихся в горсти человека, который пускал деньги по ветру всю свою жизнь, но с некоторых пор вынужден делать сверхчеловеческие усилия, чтобы замедлить их ускользание. Одни только апартаменты, необходимые апартаменты в «Бреннерсе» –
Дамы пили воды в одиннадцать часов, когда Шарль-Анри еще глубоко спал, потом в четыре часа; именно это время он позавчера и назначил для атаки. Швейцар отеля «Бреннерс», старый друг, при посредстве некоей опереточной итальянской маркизы устроил встречу. После знакомства Шарль-Анри пустил в ход свой коронный номер с разбитым и безутешным сердцем – однако уже готовым к утешению. Чему тотчас же и посвятила себя юная Брунгильда, справившись почти блестяще, несмотря на непомерную неуклюжесть. Да и ее маменька, хотя эту пронять было гораздо труднее, в конце концов за десертом, когда звуки скрипок гармонично слились с усладами крема «шантийи», вспомнила о латинском очаровании Баварии в 1860 году – похоже, она тогда еще не знала интересного Вильгельма Геттингена. Дамы погрузились в меланхолию воспоминаний и надежд, и Шарль-Анри с помощью своего замка в Дордони и парижских острот стал бы в тот вечер победителем, если бы не дальняя родственница, лишний раз заслужившая это дурное прилагательное. Она и впрямь, будто издали, со странной смесью холодности и одобрения наблюдала за маневрами окружавшего свою жертву бедняги виконта, который даже заметил ее восхищенный кивок, когда сразу вслед за герцогской короной своего кузена Эдуара ловко помянул количество гектаров в Дордони.
Любопытно, но это одобрение, вместо того чтобы подбодрить нашего героя, вдруг заледенило его. Во-первых, обе тевтонки были слишком белобрысыми, слишком голубоглазыми, слишком розовотелыми, а у этой родственницы черные волосы отливали синевой, как раз такие он и любил всю свою жизнь; в ее серых глазах, несмотря на морщинки в уголках и под ними, вспыхивали искорки дерзкой веселости, которая осталась от каких-то других времен, но которую он в любом случае счел неуместной в момент своего душераздирающего рассказа о собственной жизни. Вид у нее был безразлично-насмешливый, но он-то отлично знал, что такое безразличие и такая ирония достигаются лишь уверенностью в своем немалом состоянии и жизнью, потраченной на то, чтобы распорядиться им как можно лучше: потакая своим желаниям, разумеется. Она наверняка той же породы, что и он сам, думал Шарль-Анри со злостью, но она-то, по крайней мере, научилась прятаться в тени. Может, даже держала в своих руках вожжи, а то и завязки немецкого кошелька, если судить по ее спокойному виду и уважительной предупредительности двоих остальных. «Мари советует это, Мари думает то, Мари хотела бы…» – от них только и слышно было, что о ней и ее пожеланиях. Шарль-Анри дошел до мысли, что и его затея с браком, чтобы увенчаться успехом, должна стать одним из этих пожеланий.
Сидя на террасе «Бреннерса» перед рюмкой разбавленного водой коньяка, с тросточкой в руке, одетый в белый тик, элегантно-небрежный, великолепный и разоренный, Шарль-Анри де Валь д’Амбрён размышлял: стоит ли ему сыграть в открытую с г-жой де Кравель и выложить перед ней свою карту раскаявшегося (или готового к этому) шалопая либо же, наоборот, продолжать этот ламартиновский номер, все более и более тяжкий даже в его собственных глазах. Из-за этих размышлений он и не обратил внимания на пару старичков, буквально разрушенных временем и пороками, которые, вынырнув из казино, прямо как Орфей из преисподней, растерянные, мертвенно-бледные и что-то бормочущие, рухнули в кресла за его спиной.
Он уже встречался с этой парочкой, известной во всем мире, во всех городах, где есть казино. Это были русские из очень хорошей семьи, уже десять лет пытавшиеся спустить мало-помалу, имение за имением и верста за верстой, свое неисчислимое богатство. Но, несмотря на все усилия – удача бывает довольно жестока и улыбается порой даже самым безропотным своим жертвам, – у них, как говорили, еще оставалось несколько дворцов в Москве и Санкт-Петербурге. Всецело рабы своей страсти, они прошли через век, ничего в нем не увидев, да и о них не знали ничего, кроме этой разделенной страсти, безалаберности и самой сумасбродной щедрости. Вокруг них вечно толпились более-менее хвастливые и оголодавшие бедолаги, от которых им удавалось оторваться только благодаря своим капризам заядлых игроков да быстроходности экипажей.
Шарль-Анри украдкой поглядывал на них с несколько брезгливой симпатией, с какой иногда смотрят на некоторых калек, но так глубоко погрузился в свои маневры и неопределенности, что наверняка ничего не услышал бы из их разговора, если бы одно имя, повторенное старичком и его женой раз десять, в конце концов не поразило его слух. Это было то самое имя, которое он на протяжении нескольких дней постоянно слышал из уст своей «суженой» и ее матушки: Мари. Совпадение заставило его насторожиться.
– Прежде чем уехать, надо подумать о Мари, – сказал старичок. – Мне показалось, что она в этом сезоне слишком бледна…
– У Николая Суворова больше ни гроша, – вторила ему жена-старушка. – Мари это знала, однако целых три месяца присматривала за его детьми, прежде чем пойти чтицей к той англичанке, а теперь вот…
– Теперь и того хуже, – подхватил мужчина. – Ты хоть представляешь себе? Мари, обучающая хорошим манерам этих толстух! Кстати, мамаша выдает ее за свою родственницу… Немцы обожают дворянство. Знала бы она только, что Кравель сейчас в Гвиане, на каторге… Да, надо бы оставить что-нибудь Мари, – повторил он.
И крикнул «Водки!» так зычно, что вся терраса обернулась, кроме Шарля-Анри де Валь д’Амбрёна, окаменевшего на своем стуле.
Пять минут спустя явились дамы, и виконт отвел их в беседку послушать музыкантов. Играли Массне, который исторг у обеих белобрысых немок слезы одинаковой величины. Сидевший рядом с ними французский виконт выглядел задумчивым, неспокойным и, казалось, оценил предложение их родственницы Мари встретиться сегодня вечером попозже, в одиннадцать часов, на балу в казино. Он усадил дам в фиакр со своей обычной галантностью, но, к великому горю юной Брунгильды, не сжал ее руку, как делал это уже два дня подряд (заметив, надобно сказать, с большим неудовольствием, что обе дамы расположились в глубине коляски, предоставив своей дальней родственнице лишь откидную скамеечку). Хуже того, именно на Мари были устремлены его глаза, когда экипаж отъезжал, и именно ей, улыбающейся и внезапно помолодевшей против света, поскольку экипаж ехал прямо в сторону солнца, он долго махал рукой. Обернувшись, Брунгильда сама смогла убедиться в этом. В течение всей поездки тон разговора в фиакре был сухим, и обе белокурые дамы, вдруг ставшие бережливыми, даже язвительно упомянули цену комнаты, занятой француженкой.
– Что вы мне посоветуете?
На этот вопрос, заданный весьма озабоченным тоном, Мари де Кравель ответила коротким, почти беззаботным смешком и высвободилась из объятий своего кавалера. Было двенадцать часов, толпа оживленно вальсировала в летней ночи, и великолепное казино Баден-Бадена сверкало тысячью огней.
– Я посоветовала бы вам пригласить скорее мадемуазель Геттинген, нежели меня, – сказала она. – Но еще прежде посоветовала бы заказать мне оранжад, я умираю от жажды.
На Мари де Кравель было красивое, акварельного оттенка светло-серое платье с кружевами, благодаря которому ее взор становился прозрачно-зеленым, а талия еще более тонкой, и Шарль-Анри невольно спросил себя, как он мог ухаживать за другой женщиной, видя перед собой эту.
«Должно быть, жажда успеха и впрямь въелась слишком глубоко…» – подумал он с какой-то внезапной циничной гордостью. Но эта гордость быстро рассеялась, когда, проследовав за ней по тропинкам парка к украшенному гирляндами и почти пустынному буфету, он увидел, как она взяла свой стакан и, откинувшись назад, осушила его одним духом – жаждущая, веселая, беспечная. Только это он и любил в мире. «В том-то и загвоздка, – подумал Шарль-Анри. – Может, мы с ней и одной породы, но мы также и в одном затруднении». Он усадил ее на деревянный табурет в увитой зеленью беседке и наклонился к ней с решительным видом: