Слишком большое сходство (сборник)
Шрифт:
Деев злился, ворчал недовольно, случалось, нарочно стучал чем попало, без надобности звал Женьку, разговаривал с ним во весь голос, стараясь этим распугать ненавистные привидения.
– Ты чего бурчишь, батя? – не выдержал как-то Женька.
– Ходют, ходют, дождаться никак не могут. Жив я еще, жив! И дом, и сарай стоят как стояли. Видно же, что люди живут здесь – свет горит, занавески на окнах, собака лает... И нечего тут шастать, нечего хоронить меня раньше времени!
– Да о ком ты, батя?!
–
– Вон ты о чем! А я уж подумал грешным делом – заговаривается сосед... А эти... Они правильно делают. Не всех ведь сносят, зима идет, холодно зимой-то...
– Да что я, против?! Я не против! Ломай, круши, поджигай! Чего хочешь вытворяй. Но дай сначала мне по-людски уйти. Ить не унесу я дом с собой-то! Оставлю. Негде мне его в квартире разместить. Вчера смотрю из окна, а они уж кусты смородины роют! Не жалко смородины, даже хорошо, что выроют, не пропадет смородина, мне на душе спокойно от этого... Но дай уехать спокойно!
– Да, батя, – вздохнул Женька, – тяжело, я смотрю, тебе уезжать, ох тяжело!
– А тебе? Тебе легко?
– Как сказать... – Женька обвел взглядом двор, дом, ковырнул ногой землю, помолчал. – А знаешь – легко. Надоело. Люди в гости ходят, в отпуск ездят, просто в окно глядят, а ты мордуйся возле этого дома с утра до ночи. Там течет, там сифонит, там, не успеешь оглянуться, уж зима катит в глаза... Нет, батя, я рад. Да и твои, я смотрю, ожили, голоса веселые.
– Веселые голоса, – подтвердил Деев. – Веселей не бывает. Они уж чемоданы сложили, узлы связали, перетаскивать потихоньку начали, я сходил все банки, бутылки сдал... Дело за тобой, а, Жень? Перевезешь? Там два шкафа, кровати...
– Перевезу. Дело простое. А с деревьями как же?
– Опять на тебя надежда. – Деев осторожно посмотрел на Женьку. – Ты не беспокойся, я после твою машину вымету, все честь по чести... А?
– Не выйдет.
– Что так? А, Жень?
– Не поднимем мы с тобой эти кубы земляные, надорвемся.
– Авось! Люди добрые помогут.
– Ну ты, батя, даешь! Оно тебе надо? Двадцатилетние деревья с собой таскать... Обалдеть можно. А как же с домовым? С собой берешь или оставляешь?
– Как сам решит, – серьезно ответил Деев.
Женька весело глянул на старика, хотел спросить что-то потешное, озорное, но сдержался.
Жена Деева, Вера, была женщиной деловой, энергичной и словно бы вечно озабоченной важными делами, которые непременно нужно закончить сию минуту. По опустевшим комнатам она ходила гулко и быстро, эхо металось за ее спиной, множась и дробясь; нерасторопный Деев лишь в последний момент успевал шарахнуться в сторону, чтобы пропустить жену с узлом, с мешком, набитым старой обувью, торопящейся в другую комнату, где, конечно же, ее ждут не дождутся.
– Посторонись! – весело кричала дочь, видя растерянность отца. – Посторонись! – и хохотала, припадая к стенам.
– Ты это... – начинал говорить Деев, но заканчивать уже не было надобности, поскольку Вера, только что стоявшая у раскрытого шкафа, уже звенела тарелками на кухне.
– Дорогу, папаня! – кричала Наташка, и он послушно прижимался спиной к стене, чувствуя лопатками, затылком, ладонями крутые сглаженные бревна.
– А ну-ка хватит кукситься! – сказала Вера. – Затяни вот этот узел! Так... молодец. А теперь отойди.
– Ты это... Вера...
– Ну? – резко, на ходу обернулась жена. – Чего тебе?
– Надо бы посидеть... Напоследок... Положено...
– Насидишься! – Сдернув со стола клеенку, она с глумом свернула ее в рулон. – Наташка! Держи!
– Куда ты, маманя? Она же изрезанная вдоль и поперек! От старости ломается.
– Там разберемся! А ты чего маешься? – Вера повернулась к Дееву. – Давай, давай, шевелись! Не стой на месте! Мы еще одну ходку успеем сделать. На завтра пустяки останутся.
– Так я это... с Женькой договорился... Он завтра все и перевезет с утра.
– Как же, перевезет! Он еще свое не перевозил!
– Сказано – перевезет, – упрямо повторил Деев.
– Ну ладно, посмотрим.
Двери были распахнуты, с окон сдернуты шторы и занавески, подстилочки и дорожки, которые прикрывали щели в полу, выщербленные доски, круглые мышиные дыры, лежали теперь свернутые в плотные колбаски, и дом сразу стал холодным и чужим. Квадраты окон пугающе выделялись черными провалами в неизвестность.
Войдя из полутемного коридора в кухню, Деев опешил. Среди разгрома, среди тряпья, мусора, битой посуды, которую хранили годами в надежде когда-нибудь склеить под настроение, среди дырявых кастрюль и проржавевших ведер возвышался ободранный, щелястый стол, а на нем одиноко и значительно стояла зеленоватая с лиловой нашлепкой бутылка водки. Над ней на длинном мохнатом шнуре раскачивалась пыльная лампочка.
– Чего стоишь? – раздался из коридора веселый голос Веры. – Беги за соседями. Прощальную пить будем. Ты не против?
– Кто, я? Это ты у меня спрашиваешь?
– Нет, у Кандибобера! – рассмеялась Наташка. Она была в отца краснолицая, а в мать – крепко сколоченная, громкоголосая и тоже вечно озабоченная каким-то неотложным делом.
Женька пришел со своей женой, Настей, женщиной крупной и молчаливой. Впрочем, рядом с Женькой все женщины казались крупными и молчаливыми. Не говоря ни слова, Настя развернула газетный сверток и положила на стол нарезанную вареную колбасу, несколько луковиц, хлеб.
– На новом месте чего получше найдем, – как бы извиняясь, сказала она.