Слишком чужая, слишком своя
Шрифт:
— Это ваши документы, мадам?
Ну, почему я так не нравлюсь таможенникам? У меня что, такой неблагонадежный вид?
— Да, а в чем дело? — Я смотрю прямо в глаза хорошенькой сучке в форме. — Какие-то проблемы?
— Вы не могли бы пройти дактилоскопический контроль? Сюда руку, прошу вас.
Нет, мои документы самые настоящие. Выданы государством. Просто на другое имя. Но ведь отпечатки пальцев не меняются.
— У вас есть причины проводить такую процедуру?
— Прошу вас, мадам.
Ну,
— Вы удовлетворены? — Я недовольна и с большим удовольствием сломала бы ей сейчас нос. Но я не могу, я не должна привлекать лишнего внимания. — Или красить волосы противозаконно? Сразу возникает подозрение, что... В чем вы меня заподозрили?
— Простите, мадам. Произошла ошибка.
Это уже лучше. Я ведь уже не «рашен». Поэтому передо мной извиняются.
Старый серый домик в когда-то добропорядочном квартале богобоязненных рантье. Когда-то здесь вились розы, но Соланж всегда была безразличной к таким мелочам. Только дикий виноград разросся во всех возможных и невозможных местах. Да, Соланж на месте. Во всем Париже, да где там — во всей Франции нет второй такой неряхи. Но она мне нужна.
— Кого там черти принесли? Если это ты, Рауль, то пошел вон. Нет у меня денег, пусть там Лозье хоть зарежется, — голос тоже не изменился. И ругается душевно.
— Открывай, Соланж Или дверь так грязью обросла, что уже не открывается?
В доме что-то падает, звенит разбитая посуда, потом слышно, как несется стадо мамонтов. Это Соланж тоже узнала мой голос.
— Это ты?!
Да, Соланж все такая же. Жирная, с осветленными волосами, с ногтями, покрытыми ярко-красным, всегда облезшим лаком. С грязной шеей, нечищеными зубами, босиком, в кокетливом вечернем платье, которое трещит на ней по швам и оголяет то, что когда-то было парой весьма неплохих ног, а теперь это — два заплывших салом, изъеденных целлюлитом слоновьих столба. Я никогда не понимала, зачем она так одевается? Или не понимает, или, наоборот, все понимает, но продолжает шокировать мир. В знак протеста против того, что делают с нами время и пирожные с кремом.
— Кто же еще? Конечно, я. Как ты считаешь, может, мне лучше не входить? Посидим на улице, чудесный денек.
— Да, это и вправду ты.
Соланж улыбается. Когда-то она была лучшей проституткой, самой дорогой. На нее был огромный спрос. Теперь все позади. Но через нее до сих пор можно достать все, что хочешь: оружие, информацию, триппер и проблемы — смотря что искать.
— Привет, кошечка моя сладенькая, — ее зеленоватые глаза обшаривают мое лицо. — Я уже и не надеялась встретить тебя на этом свете.
— А что такое? Ты больна?
— Ты все такая же. Нет, я, слава богу, не больна.
Она испуганно закрывает ладонью рот. Правильно делает, зубов лет десять не чистила — и столько же, наверное, не посещала дантиста.
— Ну, чего ты, Соланж? Это же я! Разве ты можешь во мне усомниться?
— У меня болтливый язык, — это не единственный твой недостаток, дорогая. — Ну да ладно. Я так по тебе горевала! Ходили слухи, что ты... Что тебя убили.
— А кто это говорил?
— Ох, да разве ж я теперь вспомню! Дело-то давно было. Слушай, Лили, ты мне скажи: если ты все это время была жива, почему не дала о себе знать Соланж?
— Не начинай. Ты окажешь мне услугу, если вспомнишь, от кого слыхала тогда такие новости.
— Ты не изменилась. Твоя беда в том, что ты не веришь в сентиментальные чувства.
— Будто ты веришь! Соланж, давай к делу.
— В последнее время верю. Например, я обрадовалась тебе совершенно искренне.
Опять обиды, надо же!
— Хорошо, я верю. Итак?
— Мне рассказывала Мари-Картежница... Она тогда крутилась около одного типа из какого-то посольства... Нет, не тогда. Вот, слушай. В казино Мари познакомилась с каким-то не то арабом, ну, что-то в этом роде. Он работал здесь, во Франции, санитаром в какой-то больнице. Так вот. Рассказывал Мари...
Она умолкла. Ее тело перетекло на траву. В спине торчит нож — его бросила азиатка, которая стоит за деревом. Но почему она не убегает?
Я хватаю ее за волосы и тащу в недра дома, содрогаясь от отвращения. Волосы ее, наверное, кишат насекомыми, а в доме грязь липнет к обуви.
— А теперь говори, зачем ты это сделала? — Я пытаюсь говорить спокойно, только у меня плохо получается. Соланж была мне еще нужна. И вообще: старая неряха не заслужила такой смерти. Согласно правилам игры, она должна была умереть от употребления сто первого за день пирожного с кремом.
— Мне показалось, что... Я думала, она меня выгнала, потому что у нее был с кем-то роман. Я увидела тебя и решила, что... Я теперь должна умереть. Я убила ее.
Девка врет и не краснеет. Но почему? Что-то здесь не сходится. Не понимаю. Зачем было убивать Соланж? Не из ревности же, в самом деле? А что тогда? Сейчас я узнаю.
— Или ты мне расскажешь правду, или я отрежу тебе нос. Договорились?
Она тупо пялится на меня. Такое впечатление, что она не слышит, что я ей говорю. Или ее накачали наркотиками? Не похоже. Я разбираюсь в таких вещах, здесь что-то другое. Я почти знаю, что, но думать об этом не хочется. Нет, другого способа я не вижу. Я разрезаю ей ладонь. Она так пронзительно кричит, что я едва не оглохла. Ничего не поделаешь. Нож делает надрез на бедре. Она от этого не умрет, а вот ее собственная личность может вернуться на место боли.